Просветленные не ходят на работу - Гор Олег - Страница 7

– Чтобы извлечь пользу, ты должен выполнить задание, – монах не обратил внимания на мою вспышку, голос его остался ровным, а лицо – бесстрастным, как у статуи Будды.

Я едва не зарычал…

Проклятые колокола словно издевались надо мной, их очертания сливались, казалось, что я не иду, а стою на месте, а мимо проплывают эти уродские медные штуковины. Я пробовал загибать пальцы, отсчитывая десятки, но в какой-то момент сбился, и пришлось начинать снова.

Еще две попытки, и если одна вновь закончилась сто пятью, то вторая дала совершенно невероятный результат в сто двадцать. С ним я даже не стал подходить к брату Пону, а двинулся по очередному, непонятно уже какому кругу, но почти тут же остановился, сам не зная почему.

Ярость и раздражение, только что заполнявшие меня, как говорится, по горлышко, отступили. Я осознал, что понемногу вечереет, из джунглей долетают обезьяньи вопли, а где-то очень далеко визжит бензопила.

Спокойно, не думая, зачем я этим занимаюсь, не зацикливаясь на том, чтобы сделать все правильно, я обошел храм.

Сто семь.

– Очень хорошо, – сказал брат Пон, услышав это число. – Ты понял, что случилось?

Я пожал плечами:

– Я перестал злиться.

– Не совсем. Просто твой ум признал свою неудачу и вынужден был отступить. Рациональный ум, дискурсивное мышление, как называют его на Западе, всегда занято операциями, похожими на математические, – взвешиванием и сравнением.

– Но эти расчеты помогают жить правильно! – возразил я.

– Да ну? – изумился монах. – Почему тогда умные люди так часто бывают идиотами? Обычно смысла в подобной калькуляции не больше, чем в подсчитывании колоколов или песчинок на пляже.

– Но вы же говорили, что осознание – единственное оружие, что у нас есть?

– Конечно, но ум – это не осознание, это лишь громогласное и грубое его подобие. Настоящему, истинному осознанию постоянная трескотня ума не дает себя проявить. Спрятанная в голове тираническая машина, которую тот, кто хочет изменить свою жизнь, должен научиться останавливать. Способов много, мы начнем с самого простого… Называется он – внимание дыхания.

Из дальнейшего рассказа стало ясно, что теперь мне придется считать собственные вдохи, начиная с единицы и доходя до десяти, а затем вновь начинать сначала. Причем заниматься этим предстоит постоянно, что бы я ни делал, во время работы, еды, на ходу и лежа.

– Но зачем? – спросил я, когда мы попробовали и стало ясно, что до десяти я могу сосчитать без проблем.

– Затем же, зачем ты бродил вокруг храма последние два часа.

Ого, а я и не заметил, что прошло столько времени!

– Твой ум будет, во-первых, сосредоточен на той задаче, которую ты выполняешь: подметаешь, пьешь чай или чешешь за ухом. Во-вторых, ему придется вести счет столь же бессмысленный, как и любой другой, но находящийся под твоим контролем. Ресурсов на что-либо еще у него не останется, хотя не думай, что все у тебя получится так легко. Останови-ка разогнавшийся грузовик!..

Довольно быстро стало ясно, что брат Пон не ошибся.

Когда я ничего не делал, считать вдохи было легче легкого, но стоило заняться чем-то еще… Я сбивался, пропускал числа и раз за разом начинал заново, иногда просто замирал в ступоре, не понимая, что я делаю, и будучи не в силах вспомнить, о чем только что думал.

Ум мой метался в пределах черепа, точно прижатая вилами змея, и это было мучительно почти до физической боли. Но я упорно практиковался до вечера, а ночью мне приснилось, что я считаю колокола, колеблющиеся от моего дыхания…

Будда в святилище вата Тхам Пу имелся, но роскошные золоченые изваяния храмов Бангкока он напоминал мало. Грубо высеченная из камня фигура, покоящаяся на бесформенной глыбе, едва намеченное лицо, поднятая для благословения рука и гирлянды цветов на шее.

В мои обязанности входило подметать тут каждый день, убирать сгоревшие ароматические палочки, огрызки которых торчали из чаши с песком, менять сам песок на чистый.

Более серьезными делами занимались двое молодых монахов, чьих имен я так и не узнал, хотя провел в Тхам Пу неделю. Попытался спросить у брата Пона, но тот лишь нахмурился и велел мне не заниматься ерундой.

За семь дней я привык к своему жилищу, к скудному рациону и к тому, что слова «отдых» тут не знают вообще. Мозоли мои зажили, а проблемы, еще недавно разрывавшие сердце на части, стали казаться чем-то эфемерным, вроде миража над барханами.

О том, что есть такие вещи, как деньги или сотовая связь, я даже и не вспоминал.

Утром восьмого дня я, как обычно, побрызгал водой на пол и взялся за метлу. Шварк-шварк, шварк-шварк, надо сделать так, чтобы пол стал идеально чистым, иначе придется мести заново… Первый вдох, второй, третий… десятый, снова первый, и для дурацких мыслей в голове не осталось места, смолк тревожный нервный монолог, который мы обычно не осознаем.

– Не знаю, что ждет тебя в будущем, но если что, ты сможешь работать уборщиком, – голос брата Пона, донесшийся со стороны входа, заставил меня вздрогнуть.

Обычно в это время он медитировал под навесом в одиночестве.

– Э, да… – сказал я, не зная, что и думать.

За очень краткий период само понятие «работа за деньги» стало для меня предметом из области страшных снов.

– Пойдем, – он поманил меня. – Ты с первого дня ожидаешь от меня чуда. Сегодня будет тебе чудо.

Честно говоря, такое сообщение меня вовсе не обрадовало: учитывая склонность брата Пона к шуткам, он вполне мог обозвать красивым и многообещающим словом какую-нибудь подковырку.

Но если за эти дни я чему и выучился, так это повиноваться без возражений.

Отставив метлу в угол, я следом за братом Поном выбрался из храма.

Вскоре стало ясно, что он ведет меня на то место, где я не так давно выкорчевал дерево. Начавший сох нуть ствол валялся там, где его оставили, чернела оплывшая яма, а рядом с ней, скрестив ноги, сидели двое молодых монахов.

Между ними стояло ведро, до верха наполненное водой.

– Братья согласились нам помочь, – сказал брат Пон. – Для наглядности, так сказать. Размещайся вот тут…

Плюхнувшись наземь, я вспомнил, что позорным образом забыл о внимании дыхания, и принялся заново считать… один… два… три… четыре…

– А теперь закрой глаза и постарайся ни о чем не думать, – продолжил монах. – Спокойно дыши и не подглядывай.

Еще бы он предложил мне не вспоминать о белой обезьяне!

Брат Пон сказал что-то по-тайски, его соратники откликнулись короткими смешками. Потом ушей моих коснулся звук, которому просто неоткуда было взяться посреди джунглей – шкрябание лопаты по льду и снегу, с которого много лет начиналось мое зимнее утро в детстве!

Дворничиха, тетя Люда, принималась за дело около шести, и меня будили, когда она пахала вовсю.

Он был такой же частью привычной жизни, как школьная форма или запах папиного одеколона… Сейчас же он пугал сильнее, чем рык голодного тигра, ведь полосатые кошки в окрестностях Нонгкхая встречаются, а лед и снег – нет, и тетя Люда давно умерла…

Искушение открыть глаза было настолько сильно, что мне казалось – веки тянут вверх канатами.

Но я сдержался.

Брат Пон и его помощники нараспев читали что-то, и голоса их порождали эхо, словно мы сидели не под сводами деревьев, а в большом зале вроде того, где меня когда-то учили танцам… родители загоняли меня туда из-под палки, мне самому не нравилось, и я ненавидел это помещение, само здание Дома пионеров, желтое, с колоннами у входа…

Я словно лишился веса, парил в пустоте, и образы из прошлого наплывали один за другим, ошеломляюще ясные, четкие, детальные воспоминания о таких моментах, которые я напрочь забыл.