Бесстрашные - Цвик Михаэль - Страница 28

– Какое? Наши желания больше неисполнимы.

– Я бы хотел задушить Марлен собственными руками. – В темноте Швиль слышал, как он скрипнул зубами.

Археолог молча вынул из кармана нож и разрезал веревки, связывавшие Ронделля. Потом зажег несколько свечей.

Освобожденный удивленно остановился перед Швилем, смотря на него.

– Да, да, я сделал это совершенно сознательно, – ответил Швиль на его вопросительный взгляд, – а теперь даю вам еще в руки оружие.

– Что это значит? – тихо спросил Ронделль.

– Только теперь мы стали действительными товарищами по несчастью: оба преданы; и если вы меня застрелите, то это ничего не значит. Может быть, даже будет лучше. Когда у меня была еще надежда жить, я хотел жить, но теперь разуверился. Мы все идем по одной дороге – к смерти…

Ронделль швырнул в угол револьвер, поданный ему Швилем, и, глубоко растроганный, обнял его.

– Вы джентльмен! – пылко воскликнул он.

Они прошли в соседнее помещение, погруженное в полную темноту, и зажгли там свечи. Пионтковский увидел Ронделля и широко раскрыл глаза.

Теперь и Пионтковский был освобожден от веревок, и он медленно встал, потому что его члены затекли от лежания. Он хотел протянуть Швилю руку, но тот колебался.

– Не отказывайтесь пожать мне руку: я не убивал вашего друга, даже не видел его. Клянусь, что мне было поручено только подождать, пока вы оставите замок, чтобы сообщить об этом по телефону «Бесстрашным». Я не убивал графа Риволли и не видел даже его убийцы, – чистосердечно сказал Пионтковский и твердо выдержал пристальный взгляд Швиля.

– Я хочу вам поверить, – произнес Швиль. – Вы что-нибудь знаете об Элли?

– Ничего, Швиль. Я видел ее только раз в жизни.

– Она жива, – сказал Швиль.

– Это меня искренне радует.

– Я принял ее призыв SOS.

– Слишком поздно: мы бессильны; мы сами нуждаемся в помощи.

– Но нам не на что надеяться, – сказал Ронделль разбитым голосом.

– Вы знаете уже, что мы похоронены, и что Марлен хочет оставить нас здесь умирать, Пионтковский?

– Да, я все слышал, – гласил подавленный ответ. Все трое уселись на ящик, налили себе виски и чокнулись.

– За что мы выпьем? – спросил Швиль.

– За здоровье фрейлейн Элли, которую вы так любите, – ответил Ронделль.

– Хорошо, пьем: три погибающих души пьют за здоровье четвертой. – С этими словами они осушили стаканы.

Ллойд молча и неподвижно лежал на своем матраце. При свете свечи было видно, как он осунулся и постарел. Рыжеватая борода, в которой блестели серебряные нити, пробивалась на мертвенно-бледном лице. Под его глазами лежали глубокие тени. Взгляд был тусклым и отсутствующим. От жары его губы пересохли: на них выступила капля крови. Все трое смотрели на него сочувственным взглядом. Швиль взял стакан с виски, встал и хотел поднести его ко рту связанного, но испуганно отступил назад.

– Я… мне кажется… – пробормотал он. – Ллойд умер.

Оба вскочили и нагнулись над безжизненным телом. Пионтковский поднес к губам Ллойда зажженную свечу. Пламя осталось неподвижным. Врач приложил ухо к сердцу – оно было таким же неподвижным, как и губы, как и все в этой гробнице. Он закрыл ему глаза и перекрестился.

Затем они вернулись к своему виски.

– Значит, только трое, – задумчиво сказал Ронделль.

– Еще трое, – повторили остальные.

– За здоровье этих трех, – подбодрил их Швиль.

– Выпьем, – поддержали Пионтковский и Ронделль.

Печально, тоскливо горели свечи. Три больших тени двигались на стене, и в соседней комнате усмехалась в темноте деревянная статуя богини Гатор…

Они поставили вторую бутылку на ящик, потому что первая была уже пуста. Они пили с отчаянием, с искаженными лицами, с опустошенными глазами. Все хотели забыть действительность, которая придвигалась все ближе и ближе, пальцы которой все сильнее впивались им в горло.

– Наверху, в неизмеримо далеком Лондоне, сейчас, может быть, играют на серебряных саксофонах; в «Пикадилли» танцуют хорошо одетые люди, и красивые женщины улыбаются с бокалами шампанского в руках, – мечтательно сказал Ронделль.

– A y нас в Варшаве, на Маршалковской, фланируют мои друзья, в кафе гремит музыка, а я? – Пионтковский вытер слезы с глаз.

– Я слышал немецкую песню, которую мне пела моя мать, когда я был маленьким… красивая песня… нежная песня, – произнес мечтательно Швиль. В наступившей тишине, такой тишине, которая может быть только в могиле, Пионтковский уронил голову на стол и заплакал, все громче и громче становились его рыдания, пока не перешли в безумный вой. Швиль силой приподнял его, но он качался: алкоголь возымел свое действие.

– Молчите, Пионтковский. Ведь это ничему не поможет! – крикнул Швиль.

Однако все его усилия были бесполезны. Плачущий опустился на матрац, зарыл голову в грязную подушку и продолжал плакать.

– Оставьте его, – сказал Ронделль, – ведь в конце концов все равно, как мы умрем, со слезами или с песней.

– Тогда лучше давайте петь, Ронделль. Нам нужно было бы в сущности помолиться, но для молитвы мы слишком пьяны.

– Вы правы, Швиль, давайте петь.

Два хриплых, разбитых мужских голоса, сопровождаемые исступленными рыданиями Пионтковского, диссонансом звучали в тишине гробницы. Каждый пел свои любимые песни, не обращая внимания на другого.

Это нельзя было даже назвать пением: это было скорее стоном, предсмертным криком, последним актом отчаяния. Приближалась смерть, и ее надо было встретить веселее, уцепиться за иллюзию, дававшую какое-то подобие веселой жизни. Один пел по-немецки, другой по-английски, третий лежал на матраце и плакал. Слезы – это песня всех людей в горе, песня, которую никто не учил и которую человек знает уже со своего появления на свет.

Ронделль неожиданно замолчал, остановившись посередине строфы.

– Швиль! – громко крикнул он, чтобы заглушить голос поющего.

– В чем дело, Ронделль? – Швиль невольно прекратил пение, как будто очнувшись от глубокого сна.

– Швиль, мне пришла в голову мысль, замечательная мысль, – вдохновенно произнес Ронделль и довольный ударил себя кулаком по обнаженной груди.

– Какая мысль? – недоверчиво спросил Швиль. Пионтковский тоже утих и повернул к Ронделлю распухшее от слез и перепачканное лицо.

– Мы покончим с собой. Все! Одновременно! Мы споем еще хорошую прощальную песню, выпьем бутылку и покончим. В конце концов хоть то маленькое удовольствие, что сами покончим с собой. Ну, как бы это объяснить, эгоистическое удовлетворение собственника. Ха!-ха!-ха!

– Он прав. Сделаем так, – сразу согласился Пионтковский и, совсем успокоившись, сел на ящик.

– Ну, что вы скажете об этом, Швиль? Смерть по приказу! Я обещаю сказать еще торжественную прощальную речь, господа. Стоп, да у нас еще есть граммофон, он тоже должен помочь. Мы умрем с музыкой.

– Ха!-ха!-ха! Прекрасная мысль, на самом деле. Это будет оригинально, мы все будем лежать мертвые, свечи горят, свечи будут еще жить некоторое время после нас. Мы лежим мертвыми, а граммофонная пластинка продолжает крутиться, как будто ничего не случилось. Хо-хо-хо! Интересно, господа! Я гений! Я совсем не знал, что я тоже поэт, на самом деле! Мои художественные наклонности выявились только перед смертью. Вы молчите, милый Швиль? Вы предпочитаете подохнуть постепенно? Кислород приближается к концу, а трупы наших товарищей совсем обнаглели.

Ронделль был совершенно пьян: ему удалось только выпрямиться.

– Хорошо, я согласен, – вдруг громким голосом заявил Швиль. – Но послушайте меня. Нам больше нечего терять, так не сделаем ли мы еще одной последней попытки чтобы выйти?

В этих словах сверкнул луч надежды. Ронделль сразу протрезвел, Пионтковский выжидательно раскрыл глаза.

– Что вы хотите сказать? – серьезно спросил Ронделль.

– Может быть, мы попробуем прорыть выход лопатами?

Наступило молчание. Слово «спасение», понятие «жизнь» постепенно оказали гипнотизирующее влияние на несчастных. Швиль увидел на лицах товарищей отблеск надежды. В эту минуту он вполне разделял с ними это чувство.