Союз нерушимый... - Силоч Юрий Витальевич - Страница 11

— Всё в порядке? — голос был едва слышен из-за включенного на полную громкость малюсенького телевизора.

— Да, — кивнул я и вышел, стараясь поддерживать загадочный вид.

Снаружи уже ждала моя «Волга».

Я несколько раз произнёс адрес, раздражаясь всё сильнее, пока навигатор, наконец, не пиликнул и не повёз меня к месту преступления.

В центр, к грандиозному бассейну «Москва» у метро Кропоткинская. Машина выехала на автостраду и набрала умопомрачительную скорость. Мимо проносились новые безликие кварталы и старые, упрятанные за высоченные серые стены-саркофаги. «Волга» то ныряла в глубокие туннели, освещённые тусклыми жёлтыми лампами, то снова показывалась на открытых участках. Не прошло и десяти минут, как я уже был на месте, правда, с тошнотой из-за постоянных резких маневров. Навигатор вывел на бывшую Пречистенку — древний и некогда очень любимый мной район. Тишина, зелень сквера, обилие музеев и красивая архитектура делали его одним из тех мест, где чувствовался дух города — того самого, древнего, а не нового, вечно куда-то спешащего. Старинные особняки с колоннами и лепниной, белые монастырские постройки с узкими зарешеченными окнами, мемориальные доски, — всё это безумно мне нравилось. Поэтому сейчас я с искренней болью в сердце смотрел на эту самую улицу и не узнавал её.

От похожей издалека на Колизей громадины, снова построенной на месте руин Храма Христа Спасителя, в небеса поднимался колоссальный столб белоснежного клубящегося пара. Страшно было даже представить, сколько электричества потребляла такая махина. Из знакомых мне мест остался только сквер с загаженным памятником Энгельсу, на голове которого денно и нощно сидели неистребимые голуби. Кроме него уцелели музеи Толстого и Пушкина, а также одна из монастырских построек у сквера. Всё остальное изменилось до полной неузнаваемости. Вместо узкой улочки — широкий проспект, поражающий воображение, но совершенно неприспособленный для жизни. Особняки исчезли: новокоммунисты почти полностью перестроили район — и на месте усадеб «проклятых капиталистов» ныне громоздились высокие каменные семи- и восьмиэтажки, построенные по чертежам Сталинских времён.

Новая власть хотела в точности осуществить древний план переустройства центра и создать ту Москву, которую когда-то видели в своих фантазиях Сталинские архитекторы. Тогда ещё Дворец Советов должен был получиться куда меньше и располагаться тут — на месте бассейна. А проспектам, примыкавшим к главному строению всего коммунистического мира, было суждено стать центром государства мирового пролетариата. Населять их планировалось исключительно высшими партийными чинами, генералитетом, знаменитыми учёными и деятелями культуры.

Но получилось как всегда.

После того, как район был перестроен и заселён, Дворец Советов решили перенести, а дома с номенклатурой, разумеется, остались.

Получился интересный казус: широкие проспекты вели к бассейну, а к Дворцу советов приходилось добираться чёрт-те как. Это создавало чудовищные проблемы с транспортом, особенно по утрам, когда вся эта орава ехала на работу.

С этим, конечно, пытались справиться, например, при помощи широкой подземной трассы. Но до её сдачи в эксплуатацию было ещё далеко, и длинные кортежи каждое утро стабильно застревали в пробках, состоявших исключительно из тех самых кортежей.

Машина остановилась у старого особняка, уцелевшего во время сноса лишь благодаря тому, что это была какая-то знаменитая усадьба. Интересное розовое двухэтажное здание с высокими окнами, закруглявшимися вверху. Вход — слева: массивные деревянные двери, на которых красовались огромные ручки из потемневшей меди. Рядом табличка — «Управа Района Хамовники». Немного дальше стояла «скорая» и легковой милицейский «москвич» — жёлтый, с синей полосой.

Я прошёл внутрь (дверь подалась очень тяжело и неохотно) и увидел стойку, за которой сидела очень нервная пожилая женщина, из-за причёски похожая на пуделя.

— Нельзя! Приёма нет! — взвизгнула она, заметив, как я вхожу. Удостоверение её успокоило. — А… Простите. Проходите, товарищ… — она подслеповато прищурилась… — майор. Второй этаж, там уже работают ваши.

Широкая лестница, устланная мягким красным (но грязноватым) ковром, привела меня на второй этаж. «Наши» обнаружились поблизости — в коридоре, напротив двойных дверей с золочёной табличкой «Приёмная». Судмедэксперт ходил туда-сюда со скучающим видом — он давно зафиксировал всё на фото и ждал, когда я дам отмашку и можно будет увозить тела для вскрытия. Поблизости торчали двое совсем молодых курсантов из милицейского училища: с виду обычные курносые и веснушчатые дворовые пацаны, которым кто-то смеха ради выдал тёмно-серую форму и погоны с буквой «К». Наглядная демонстрация катастрофической нехватки кадров.

Я присвистнул, когда узрел место преступления во всей красе.

Напротив приёмной располагался стеклянный шкаф, аналоги которого можно было найти в любой организации: там хранились всякие вымпелы, кубки и прочая лабуда, выигранная конторой или её сотрудниками. И вот рядом с этим шкафом, разбитым вдребезги, посреди вымпелов, мятых жестянок, выкрашенных под золото, и заляпанных кровью грамот, в красной луже лежал завязанный в три узла труп.

Меня чуть не стошнило при виде такого надругательства над человеческим телом. Серьёзно — это выглядело просто омерзительно. Руки, ноги, голова, торс — всё перемешано так, будто тело было колодой карт, и убийца её перетасовал. Белели осколки костей, кое-где прямо из кожи и обрывков ткани торчали длинные острые куски стекла и дерева.

В конце коридора лежало второе тело — мужчина в мятом сером костюме и рыжих ботинках. У этого трупа отсутствовала верхняя часть головы, а от шеи и нижней челюсти ещё шёл едва заметный дымок, вонявший горелой пластмассой и пережаренным мясом.

— И снова привет, Филипп Глебыч, — поприветствовал я судмедэксперта. Он пожал мне руку. — Ну, рассказывай.

— История такова, — начал он тихим голосом, похожим на завывание ветра в лабиринте склепов и могильных плит, — вон тот мужик без головы — Ухтин Павел Петрович. Бывший фронтовик, инвалид всего, что только можно. Старшина ВДВ. Принимал участие в Варшавской десантной операции, там же попал под обстрел, из которого выбрался только наполовину. После лечения и демобилизации вернулся в Москву и устроился сюда завхозом.

Я слушал, кивая.

— Кто ж тебе всё это рассказал?

— Местные, — пожал плечами судмедэксперт. — Пока не гавкнул на них, не отстали, всё тараторили.

— Продолжай, — попросил я.

— Был на хорошем счету, работал усердно, пил умеренно. Но сегодня, во время визита депутата Лукацкого, пошёл в приёмную и в два счёта превратил его тушку… Собственно, в это, — Глебыч, не подобрав подходящего сравнения, указал на тело. — А сам старшина после этого самоубился. При помощи имплантатов, судя по всему. Следов алкоголя или наркотиков у него в крови не найдено.

— А что с Лукацким?

— А ты сам не видишь? — эксперт посмотрел на меня со всей мировой скорбью во взоре. — Старшина его просто уничтожил. Более подробный список травм составлю, когда окажусь в Конторе. Хотя можно было бы ограничиться одним словом «фарш».

— У старшины были отключены боевые имплантаты? — поинтересовался я.

— Без аугментаций сделать такое с человеком невозможно, будь ты хоть трижды десантник.

— Поня-ятно, — протянул я. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы сделать вывод о сходстве этого убийства с предыдущим. Жертвы-депутаты, убийцы-фронтовики, а когда дело сделано, инструмент самоустраняется. Я вызвал перед глазами досье Лукацкого. Даты, учёба, рабочий путь… А вот и то, что мне нужно. Второй Белорусский фронт. Штабист, принимал участие в планировании Варшавского десанта. Занятно. Это было, безусловно, заманчиво — решить, что убийство произошло на почве ненависти к офицеру, из-за которого старшина остался инвалидом. Красиво получается. Очень красиво. И расследовать, вроде, ничего не надо. Снова на месте и мотив, и улики, и сам убийца. Тоже дохлый и потому немой. Можно было хоть сейчас подшивать информацию в соответствующую папочку и составлять рапорт.