Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 93

Обнаружив двор Орфеи, они расстроились и переполошились, точно гусиная стая: трогали пальцами глаза статуй; трясли их за каменные плечи, пытались разбудить; звали людей из песчаника, умоляли ответить или хотя бы вздохнуть. Они плакали и дрожали, видя своё подобие, отражение в зеркале; они не понимали… Я попыталась их успокоить, но сотню каменных существ, думающих, что они стоят на поле боя, успокоить нелегко.

На моих коленях безутешно плакала женщина из лазурита, юноша из обсидиана лежал у моих ног без чувств, а из-за бюста мальчика с пчелиными крыльями донёсся тихий голос.

– Пожалуйста, – прожужжал он, – послушайте меня.

Каменные жёны вскинули головы, их глаза блестели от слюдяных слёз. Перед ними, опустив голову набок, стояла Час. Её механическое сердце тикало, а железные кулаки были сжаты, как у девочки, которая забыла выучить урок.

– Они не такие, как мы, – сказала она. – Если вы послушаете меня, я помогу вам стать взрослыми, расскажу всё, что вы должны знать о жизни.

Они собрались вокруг неё тесной толпой: их многоцветные глаза смотрели с надеждой и любопытством. Они вежливо сложили руки и стали ждать. Высокая блестящая женщина стояла не шевелясь.

– Давным-давно, – начала Час, – жила-была дева в башне…

Сказка о Пустоши

(продолжение)

– Я жила в Аджанабе как гусыня в стае. Не успел закончиться год, как явился Кайгал. Они не привели с собой армию и не принесли свои книги, но привезли клетку. Не потому, что мне понадобились мои жёны – с этим они ничего не могли поделать, – но потому, что я бросила свой алькасар и оставила Каш без одной из его королев. – Джинния издала горький смешок бывалого ветерана. – Пренебрежение долгом. Они окутали меня дымом, белым и клубящимся, и, когда он рассеялся, я оказалась в клетке. Она не из железа, а сделана из костей джиннов; расплавить её не проще, чем дышать на морском дне.

И я не могу просочиться между прутьями. Меня держат здесь, в пустоши. До вас лишь один гость пришел в мою тюрьму из кости, песка и шалфея.

Леопард и его хозяйка ждали, терпеливые будто камни.

– Она пришла, когда я провела здесь целое лето, и моё сердце сделалось сухим, как кедровая кора. Кохинур явилась без своей саламандры, напоминала колонну дыма и пепла посреди пустыни. Она подошла к моей клетке, но не слишком близко.

«Мне жаль, что они так решили, – сказала она. – Но осталось недолго. Теперь ты старая, тебе скоро конец. Как и мне… Ведь пепел старше огня».

Мы разыграли сцену, которую должны были разыграть две злые, резкие старухи: насмехались друг над другом, издевались, угрожали. На самом деле это уже неважно. Когда слова иссякли, Кохинур долго стояла молча и смотрела.

«Зачем ты пришла?» – спросила я.

«Она была моей, – ответила Кохинур со вздохом, будто сама уже не верила в это. – Кто теперь заполнит меня пламенем?»

Я поняла, хотя и недолго пробыла королевой. Сёстры, даже столь непохожие, как мы, всегда понимают некоторые простые вещи. Самые простые из возможных. Я протянула сквозь прутья клетки длинную руку, и она подошла к моим пальцам. Я вошла в её дым, глотку, глаза, и пламя моих ладоней, запястий, кончиков моих пальцев перешло в неё, осветило тьму её костей и превратило в мерцающее золото. Красные огни распустились, точно погребальные цветы, внизу её живота, потекли из пупка. Корни её волос раскалились добела, и посреди пустыни Королева Пепла загорелась.

«О, – выдохнула она, – да».

Потом она плакала – настоящими слезами, жидким огнём, который обжигал землю, капая. А после её тело рассыпалось в истинный пепел, и её последний вздох обжёг ветер.

– Спасибо, – сказал леопард, в чьей позе чувствовалось напряжение. – Мы благодарны за такой рассказ, хотя он нас и встревожил… Точнее, я встревожился за свою хозяйку.

В самом деле, женщина под вуалью сжала руки и устремила на своего кота взгляд больших красных глаз, полный мольбы. Ожог завернулась в длинную прядь волос и на миг спрятала лицо, переполненная воспоминаниями о старой королеве.

– Почему? – спросила она из-за своей завесы. – Это моя история, она не должна была вызвать у вас беспокойство. Для вас это всего лишь сказка, рассказанная демоном, пойманным в клетку.

Рвач нахмурился и ковырнул иссохшую землю. Потом мягко промурлыкал:

– Это не совсем так.

Сказка о Прокажённой и Леопарде

В Уриме на каждом окне висит чёрная занавеска.

Это не так монотонно, как могло бы показаться, – у чёрного много оттенков, и они отличаются друг от друга, как бычья кровь от кобальта. На наших длинных чёрных стягах нанесены бесчисленные узоры, спирали и мандорлы [42], призрачные и замысловатые. В высоких башнях Урима жители созерцают эти стяги, и созерцание дарует им покой.

Ибо Урим – город мучений.

Это безнадёжное место. Те, для кого не осталось надежды, его жрецы и граждане. Люди, поражённые проказой и другими недугами, коих столько же, сколько пряностей в Аджанабе, тысячами собираются там и лечат друг друга, как могут; смягчают чужую боль, насколько это возможно, и умирают на руках себе подобных. Цветущие поля окружают Урим широким розово-зелёным поясом, как церковное окно, – на них разводят, высаживают и отбирают лекарства всех видов. Одни на вкус сладкие, точно яблоки, другие горькие, словно корень баньяна. От большинства нет никакого толка. Но мы надеемся, всегда надеемся… Недуги сделали уримцев братьями, и нет другого города, где было бы так много ласковых, измождённых, доброжелательных людей.

Когда мы пришли туда, они вырвали моей госпоже язык и приковали меня к ней, пока она лежала без сил на мостовой.

Но я забежал вперёд – это кошачья привычка. Мы прыгаем и скачем, опережая историю, когда её следует держать обеими лапами и обгладывать каждую косточку. Я осмелюсь пронзить её двумя когтями: госпожа нашла меня посреди луга; я был холодным и серым, точно подтаявший грязный снег.

Знаешь, как появляются на свет леопарды? Мы полукровки с мягкими носами и длинными хвостами. Моя мать – львица, отец – барс [43], чья многоцветная шкура напоминала военный флаг. Он нашел её в день охоты, её морда была в крови антилопы. Вопреки обычаям обоих кошачьих племён, они совокупились под долгим взглядом кричащего солнца. Затем каждый пошёл своей дорогой, как заведено у кошек. Моя мать родила одного детёныша, мёртвого как та антилопа, ибо такими рождаются все леопарды. Наши матери должны дохнуть нам прямо в мордочки, или отцы должны над нами зарычать, иначе мы не оживём [44]. Но моя гордая мать заметила льва с гривой, подобной спутанному золоту; его не заботили детёныши, коих он не зачал. Она бросила меня в зарослях лебеды; никто на меня не дохнул, и никто надо мной не зарычал.

Таким меня и нашла госпожа: маленькие серые лапы скрючились на солнце, будто старые грибы, пятна стали похожи на плесень, язык никогда не пробовал ни света, ни мяса. Хоть женщине, которую, как я позже узнал, звали Руиной, самой приходилось нелегко, она опустилась на колени рядом с грязным новорождённым котёнком, чья шерсть ещё была слипшейся от околоплодных вод, и, сама не понимая, что делает, посмотрела в мои полуприкрытые веками глаза, дохнула на мою пятнистую морду.

Я проснулся и увидел её. Она не была ни львицей, ни барсом. Вуаль оказалась поднята, и я посмотрел своей спасительнице в лицо: щёки красные, глаза алые, точно оленьи потроха, кожа слезала клочьями, слой за слоем, как страницы, выпадающие из книги. Я схватил женщину за пальцы лапой и от волнения пронзил ей кожу, но кровь не пошла.

– Ты не можешь мне навредить, малыш, – сказала она шершавым, как мой язык, голосом. – Поскольку ты весьма желтый и чёрный и не разваливаешься на части, а также не превращаешься в камень, думаю, дело в том, что и я не могу причинить вред тебе.