Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 88

– Несколько месяцев я питался лишь шафраном. Выследил всех девятерых тигров и сварил их сердца. Не помогло… Я видел, как они её сожрали, и не мог с этим жить. – Голос Лема звучал грубо и хрипло, будто он бесконечно долго плакал. – Но теперь всё хорошо. Он даровал мне новую жену, ты здесь!

– Не знаю, кто и что тебе пообещал, но я не твоя жена.

– Это было не обещание, а желание. И ты здесь. Ты здесь! Это красивая страна. Здесь ты можешь стать счастливой. Я построю тебе крепкую хижину, подальше от воды и бурь. Буду готовить для тебя тигриный суп… Я буду как трава, что безропотно стелется под ноги.

Я вздрогнула, и наши взгляды встретились. Не надо было мне уходить с той скалы. Но я была одна и ничего не знала о мире. Я не знала, что нельзя смотреть ему в лицо, такое пылкое и жаждущее.

– Я не могу ходить, – возразила я. – У меня ноги сломаны. И ты не должен меня касаться, потому что сгоришь.

– Моя дорогая, моя Ли, я сделаю тебе новые ноги из чистого светлого серебра и не трону тебя, если ты этого не захочешь.

– Я не Ли. Я не она! Посмотри на меня. Я создана из травы и света и совсем не такая, какой была она.

Лем печально посмотрел на меня: большие тёмные глаза отражали терзавшую его тоску.

– Это обычное имя в наших краях…

Он не смотрел мне в глаза, а пялился на камни, говорил очень тихо, и его голос дрожал как новорожденный воробей:

– Но я знал, что если буду ждать, если буду верен, ты вернёшься. Жёны всегда возвращаются. Если я буду вести себя очень тихо, играть на призрачной арфе на пеньке орешника, ты подойдёшь к моим дверям, и я снова почувствую в своих руках твоё нежное лицо. Я запущу свои пальцы в твои тёмные волосы и заплачу – вдовцы всегда плачут, – но сумею сказать тебе: «Видишь, жена моя, я ждал тебя. Я знал, что ты меня не бросишь, что всё ещё любишь и что, если буду хранить верность, вернёшься домой». Ты поцелуешь меня и скажешь, что я твой дорогой муж, и я узнаю твой запах и кожу после стольких лет, снова узнаю свою жену, прежде чем всё закончится.

После долгой паузы, глядя на его опущенную, покаянную голову, я вздохнула.

– Мне и впрямь кое-что об этом известно.

Но я всё равно плакала, пока мы шли; а трава горела под моими ногами.

У него был дом с низкой крепкой крышей. Я стояла снаружи и не хотела заходить, потому что могла сжечь кровлю. Я упала с моей матери и ни к чему не прикасалась не нанеся вреда. Из окон и с травянистой крыши, из зарослей шафрана в маленьком саду на меня смотрели, моргая, маленькие ящерицы – синие, зелёные и чёрные.

– Кто они? – спросила я.

– О! – Лем отрешённо рассмеялся и запустил пальцы в свои густые волосы. – Это мои ящерицы. Даже охота на тигров порой становится нудной, и я узнал от одного из твоих дядюшек… – Он покраснел. – Помнишь, дорогая, того, что так и не женился, завёл тощих собак… Я узнал от него, что ящерицы милые и прогоняют насекомых. Однако он не знал того, что знаю я: отметины на их спинах странные и сложные, а у одной на чешуе было заклинание. Пока она такая одна, но я не теряю надежды. Вот как я загадал желание и вызвал его.

– Вызвал кого?

– Кашкаша. Он вернул тебя мне. Да будет благословенна его борода! Однажды я отведу своего самца-ящера к королеве и покажу чудеса на его коже, но пока к этому не готов. – Лем смущённо улыбнулся. – И у меня есть жена, о которой надо заботиться.

Он вошел в свой маленький дом и начал готовить суп из тигриного мяса, тимьяна, шафрана и корней бархатцев, тихонько напевая себе под нос, счастливый точно курица-наседка. Я стояла снаружи и дрожала от холода. Моё тайное серебро продолжало утекать в землю, пни и ящериц, собравшихся вокруг, как на водопое; свет утекал из меня, омывая их чешую. Ночь ещё не закончилась, а я уже осмелилась войти. Ничто не загорелось, и от радости Лем чуть не задохнулся. Во мне ещё оставался свет, но он был холодным и разбавленным. Я поела оранжевого супа из деревянной миски… Никак не могла решить, жалею ли о том, что хижина не вспыхнула. Теперь я оказалась там замурована, крепко и по-настоящему. К зиме, сдержав слово, Лем сделал мне новые ноги из серебра и вложил мои зелёные сломанные голени в их пустоты. Я пыталась приготовить суп из света, но он даже не притронулся к еде, зато принуждал меня есть кошачье мясо и трогал меня своими пальцами. Я внушала себе, что и на земле можно ждать, как на Небесах.

Но я была несчастна, не хотела охотиться на полосатых кошек, учиться готовить суп и играть на арфе – оленьей, кроличьей, медвежьей, даже на тигровой, к которой Лем не разрешал мне прикасаться. Но я и не хотела её трогать; всё время сидела в тёмных углах дома, стараясь почувствовать то, что чувствовала в бесконечных ночных пастбищах Небес. Лему это не нравилось, и, хотя он уговаривал меня пересесть к очагу, креслу для вязания или в кровать, я не соглашалась: плакала, царапала свои тростниковые руки и забывала своё имя, расстраивая его.

Однажды вечером Лем коснулся моего лица своими большими нежными руками, и его ладони испачкались в свете. Он спросил:

– Что такое, Ли, моя любимая, мой шафран, моя кошечка?

– Я несчастна, – ответила я.

– Как ты можешь быть несчастной? Я приготовил тебе тигриный суп и развёл такой милый огонь в очаге. Растёр цветы тимьяна, чтобы постельное бельё хорошо пахло. Сохранил твои шафраны яркими, будто свечки в земле. Что ещё я мог сделать?

Я ничего не сказала, упрямая и угрюмая. Почему я осталась с ним, спросите вы? Почему не бросила его, мутный суп и серебряные ноги? Я привыкла лежать смирно и ждать, вот что я отвечу. Но как мать могла разглядеть меня внизу, на земле, среди шафранов и ящериц?

Той ночью Лем вытащил синего ящера-самца из высокого чулана, где зверь грыз старую винную бутылку, и прошептал написанные на гребнистой спине слова, чёрные и извилистые. Глаза ящера вспыхнули, а чешуя встала дыбом, открыв жуткие алые угли; из пасти бедолаги повалил дым.

– Лем, ты настырный малый! Зачем вытащил меня из рая шести башен, где музыка джиннов час за часом звучит среди звёзд и ветра, и опять засунул в мерзкую, вонючую ящерицу? Это неподобающий сосуд для такого как я!

– Прости, Кашкаш! Но я в великой нужде! Ты был так добр и мудр в последний раз, когда мы говорили; выслушал рассказ о моих мучениях и сказал, где искать мою жену, что притулилась на скале. Я так и сделал, и вот она здесь, живёт в моём доме.

– Так зачем ты тревожишь меня?

Ящер безразлично облизнул свои глазные яблоки, потом скривился – невкусно.

– Жена несчастна, и я не могу её порадовать. Она не говорит, не готовит тигриный суп, и ей не нравится постель, пахнущая тимьяном! – Лем потёр переносицу и жалобно взмолился, обращаясь к зверю:

– Я хотел бы, чтобы её желания не были такими необъятными, чтобы она не была такой огромной и пустой, дырой, куда моя любовь утекает, а в ответ не слышно даже эха! Я хотел бы, чтобы её нужды были скромными и милыми. – Он облизнулся. – Боюсь, она скоро возьмётся за арфу. Что тогда будет со мной?

Ящер задумался.

– Выполнить такое желание мне нетрудно, поскольку мои руки охватывают всевозможные вещи, даже свержение Звезды в дом, который недостаточно велик для её мизинца. Даже такой Звезды. Но зачем мне это делать?

– Потому что я буду её беречь и любить, буду как трава под её ногами. Я никогда не позволю тиграм снова к ней прикоснуться. Клянусь, благородный Кашкаш!

Лем схватил маленькие лапы ящера в свои руки.

– Не прикасайся ко мне, грязный дубильщик! Мне, несомненно, плевать… впрочем, ладно. Будь поосторожнее с ящером. Не люблю, когда меня призывают. Я предпочитаю появляться с королевским размахом, в дыму и пламени, когда сам того пожелаю.

– Конечно, Кашкаш.

– Иди к своей жене и посмотри, что я сделал ради тебя.

– Да, Кашкаш.

Огни под кожей ящера сами потухли, а его чешуя встала на прежнее место, издав шипение пара.