Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 70

– Пожалуйста, не ешьте меня! Я пришла, чтобы обучиться искусству букв… Я могу плести и прясть не хуже других, сошью любые слова, какие вы попросите.

Птицы посмотрели друг на друга и ничего не сказали. Взамен они распахнули крылья, начали вертеться и качаться, исполняя странный танец, то почти обнимая друг друга, то подныривая под крылья. Их босые грязные ноги выделывали многочисленные па, спины сгибались и разгибались, крылья опускались до самого пола и вновь подымались, очерчивая круг за кругом. Потрясённая, я следила за ними, за их уверенными шагами и за тем, как они постоянно касались друг друга, – не было ни единого мига, когда одна сирена не трогала бы крылом или кончиком пальца свою сестру. Остановившись, они выжидающе уставились на меня, будто что-то сказали, а я должна была ответить, если не желала выглядеть грубым существом.

Потом я взглянула на пол. От стены до стены он был покрыт великолепной кремовой бумагой, мягкой как шелковый коврик. На ней ногами и крыльями, которые, как я теперь поняла, были не в грязи, а в чернилах, сирены написали: «Но мы находим пауков вкусными».

– Я нахожу многие вещи вкусными, но, если бы я все их съела, сделалась бы размером со сковороду.

Трио вновь пустилось в пляс, их клювы то подымались к потолку, то опускались; крылья хлопали, хлестали и били бумажный пол.

«Мудро. Но ты и впрямь считаешь, что смогла бы танцевать с нами? Твоё письмо было бы таким мелким и замысловатым, что лишь истинные знатоки сумели бы его прочесть».

– Мне сказали, что паучихам полагается плести – буквы или слова, тут мухи выразились неясно, – а платья очень большие.

«Мы никогда не слышали о пауке-каллиграфе».

– А я никогда не слышала о сиренах, которые молчат.

Женщины снова моргнули, одна за другой; шесть глаз закрылись и снова открылись. И начали танцевать по-настоящему, словно кружась в вихре, который заставлял их сгибаться до самого пола. Крылья кололи и били бумагу, буквы появлялись как тени на воде – длинные, гибкие и страстные. Пальцы аккуратно расставляли точечки над «ё» и шляпки над «й». Прыжки сирен были высоки и грациозны, иной раз они перелетали через всю комнату… и ни разу не отдалились друг от друга, оставаясь так близко и плотно, как перелётные птицы в стае; летали над страницей. Движения казались неземными и будто излучали болезненный свет.

Вот что они написали.

Сказка, написанная на полу

Мы пели слишком долго и пели слишком хорошо. Теперь мы сёстры-в-молчании: таков наш обет и наша кара.

Когда-то у нас было гнездо, открытое всем ветрам, на краю открытого моря – каким серым было то море нашей юности! Каким мягким и пышным было построенное нами гнездо! Как давно это было, как много времени прошло, как много мы увидели с той поры, когда бродили среди камней на нашей отмели, называя друг друга сёстрами! Но теперь мы старые, и между пальцами у нас больше нет песка. Как давно мы не пели хорошо поставленными громкими голосами невинные баллады на берегу, как давно не подставляли раскрытые рты дождю и не находили его безвредным.

Своё гнездо мы соорудили из соломы, можжевельника и свободно колышущихся цветков хлопка, пла́вника, раковин гребешков и костей песочников. Внутри друг с другом переплетались длинные стебли травы с дюн, и мы спали, заключив друг друга в объятия, спрятав головы под крылья, и нам было тепло. Мы не были злыми, кто бы что ни говорил.

Мы радостно копошились в полосе прилива, высасывали оранжевую плоть мидий и тыкали в анемоны кончиками крыльев, наши ноги синели и покрывались мурашками от океанских брызг – и мы пели. Потрясающие вальсы о луне, которая делает такие глубокие вздохи, что втягивает в себя целое море, а потом выплёскивает его назад. Погребальные песни по нашей матери, похороненной в море, когда мы были птенчиками с розовыми пальцами. Погребальные песни по отцу, которого не знали. Мы пели тарантеллы и танцевали их на коралловых валунах, пока ноги не начинали кровоточить. Мы были счастливы вместе в те дни и ничего не знали о мире. Невинные, точно мыши, поедали рыбу, обсасывая косточки, и глядели на небо, сомкнув перья.

Знаешь ли ты, что значит петь? Есть ли песни у пауков, выплетающих лёгкую и скользящую паутину? Это значит, что ты открываешь рот, распахиваешь грудь и выталкиваешь сердце, кровь, костный мозг и дыхание из себя, как выталкивают ребёнка. Мы открывали рты, распахивали грудь и выталкивали сердца, кровь, костный мозг и дыхание из своих тел. Песни были нашими племянницами и дочерьми, которые лежали рядом с нами и тихо смеялись на ветру.

А потом на нашу отмель вынесло её. Какой красивой она нам показалась! Какие у неё были синие губы. Какая странная кожа и необычные волосы, в которых запутались водоросли. Мы наблюдали за ней и тыкали пальцами нашу утопленницу, как выброшенного на берег дельфина. Она была в моряцкой одежде, рубашка разорвана, и… мы не знали, что люди так устроены! В её пупке вертелась стрелка компаса, указывая на север, вверх, к подбородку. Кончик был в ржавчине, словно в крови. Её ботинки были полны воды, а к каблукам приросли морские желуди. Мы щипали её, толкали и катали, пели ей – как мы ей пели! Чего мы только не пели нашей милой утопленнице! Тёплые, прыгучие менуэты, волнующие баллады об охоте на нарвалов и о городах осьминогов на дне, проникновенные колыбельные для детей, которых крепко держат и которые никогда не плачут, – всё, что узнали от нашей давно усопшей матери.

– Проснись, девочка! – пели мы, но она оставалась синей.

– Прилив надвигается! Не время спать! – пели мы, но она оставалась холодной.

– Проснись, любимая морячка! Гадир бережёт тебя, Ашни бережет тебя, Нюд не позволит тебе выпить всё море! – пели мы, и она закашлялась, застонала, начала издавать звуки, которые издаёт моряк, когда не хочет просыпаться. Её глаза открылись, и они были чудесного синего цвета.

Мы ещё никогда не видели синих глаз, хотя из песен матушки знали, что они существуют где-то очень-очень далеко. Чёрные волосы утопленницы прилипли к шее, мокрые как рыбий плавник. Лицо у неё было пепельное, усталое и сморщенное, точно у старухи.

– Зачем вы песней вызвали меня обратно, жуткие старые рыбьи приманки, хотя сами же утопили? – прохрипела она.

– О чём это ты? – чирикнула Гадир.

– Я следовала за вашей песней, она заполнила мой рот солью и морем.

Сказка Мореплавательницы

Я вожу корабли из Аджанаба по северному проливу, прокладываю для них курс среди отмелей, между глубинами и мелководьем, освещённым солнцем морем и темнейшим приливом. Я их маяк, сигнальная башня, которую корабль несёт с собой, не доверяя берегу, чтобы не полагаться на него при необходимости. Когда мы в море, мой секстант – алтарь в часовне для моряков; на его латунные колёса и чернильно-тёмные острые углы они молятся с рвением, равным испытаниям за все предшествующие годы.

Но в Аджанабе никто не молится слишком рьяно.

Эта работа стала простой. Мы так часто отправляемся на север, к плавучим льдинам, рыболовецким деревням и китам, которые превращают море в туман над своими поющими головами. Я знаю маршрут так же хорошо, как собственное тело и море, ибо оно было расчерчено и измерено, словно терзаемый штормами полуостров, – в тот день, когда я стала компасом.

В Аджанабе есть женщина, которая занимается такими вещами. Её лавку трудно найти, но я могу проложить путь среди улиц так же хорошо, как через пролив. И когда я говорю, что она занимается такими вещами, то имею в виду, что ты говоришь ей, что тебе нужно, а она говорит, сколько заплатить, и потом исполняет желание самым странным образом, какой может придумать. Обычно всё заканчивается тем, что она отрезает какую-то часть твоего тела и делает из тебя желаемый инструмент. Так работают шестерёнки в голове у Фолио: лучше золотая конечность, чем плоть, ибо плоть слаба.