Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 68

Но, пока живот рос, моя кожа начала отслаиваться. Я привыкла к тому, что она розовая и мягкая, и встревожилась. Пошла к доктору, который уединённо жил в комнатах, отведённых ему в особняке, и легла на его стол. Он долго пичкал меня пиявками и зельями, но кожа продолжала отслаиваться. Наконец с моей ноги слезли последние ошмётки девичьей кожи, и под ней обнаружились, блестя на безупречном мраморном полу, три длинных чёрных когтя и зелёные чешуйки, напоминавшие осколки изумруда.

Сказка о Плаще из перьев

(продолжение)

– Я всё тотчас поняла, – со смехом сказала золотая рыбка. Череда пузырьков пронеслась к поверхности воды в её кубке. – В конце концов, в младенчестве золотая рыбка похожа на золотую ресничку, плывущую по воде, и ничто в ней не напоминает взрослую рыбу. Я прыгнула над водопадом и превратилась в младенца. Отложив икру, стала взрослой и обрела зрелую форму – с чешуёй, крыльями, пламенем и так далее. Ты никогда не думал, почему в старых книгах много драконов, которые гоняются за девами? Змеи думают, что эти девочки – сироты, и стремятся забрать их в своё логово, чтобы вырастить сильными и крепкими.

– Что случилось с ребёнком? – мягко спросил я.

Шлюз чуть приподнялась, а потом опустилась в воде, будто пожала плечами.

– Боюсь, во время родов я завершила преображение и прямо с постели вылетела из особняка, волоча длинный зелёный хвост, завитый словно штопор. Я дохнула огнём на луну от избытка чувств, а потом на дом, его нижний этаж. Улетая быстрее, чем несётся по воде речная баржа, я мельком увидела позади, как что-то большое и синее исчезает в реке.

Я летела со скоростью, на какую были способны мои крылья-удочки, в горы, к моей реке и шлюзу. И не думала о ребёнке. Не знаю, был это мальчик или девочка. О его отце я тоже не думала. Спаривание длится не больше одного сезона, иное было бы неприлично. Икринка выживает или погибает, как ей суждено. Самое большее, что может сделать мать, это отгонять самцов какое-то время, чтобы не съели икру, а потом её следует оставить на милость реки. Я вернулась к другим золотым рыбкам, чтобы доказать им, что такое возможно, и показать, как это делается. Я взмыла над пенящимся, бурным краем водопада; мой хвост развевался, как зелёный флаг, а ноздри раздувались, втягивая ветер… Ох! У него был вкус солёных креветок и разбитых косточек. Мой спинной гребень колыхался, белый и синий, как бедная ламия. Я призвала шлюзовых и золотых рыб, форелей, щук, броняковых сомов, щёлкающих барабанщиков, угрей, которые не лгут, и окуней.

Взмыв над водопадом, я почувствовала, как мои чешуйки начинают уменьшаться в размерах, лапы сжимаются… а потом я снова превратилась в золотую рыбку и упала в озерцо с громким всплеском.

Я не мог сдержаться. Я хохотал и каркал так, что моя грудная клетка подпрыгивала.

– Прости, я не хотел быть жестоким. Наверное, ты очень расстроилась.

Рыбка опять пожала плечами на свой рыбий манер.

– Они тоже смеялись. Но всё же кое-кто: щуки и угри, форели и шлюзовые рыбы – видели, что я была драконом.

– Ты ведь могла бы снова прыгнуть?

– Наверное. Но вскоре после этого появились баржевики, выловили несколько рыб и объяснили, что мы нужны им для кубков и что нам будут хорошо платить. Мне показалось, что пробовать реку на вкус – неплохая работа. Рейс за рейсом я путешествую так же далеко, как любой дракон. И не думаю, что мне понравится опять оказаться в младенческой форме. Она совсем не похожа на зрелую, к тому же розовый цвет мне не идёт.

Мы со Шлюз ещё не раз мило беседовали на палубе речной баржи, но все реки заканчиваются. Эта оказалась очень длинной, путешествие заняло много месяцев. Но мы не одолели и половины пути до Аджанаба. Когда русло наконец сузилось и стало несудоходным, я почти забыл, что нахожусь в клетке, – всё из-за её голоса, доброго и бодрящего, как флейта-пикколо, и блеска золотых чешуек в хрустальном кубке. Я часто думал о моей гусыне, её оранжевых перепончатых лапах и ухающем крике. Когда я плакал, Шлюз тактично отворачивалась. Но она попрощалась со мной, выплеснув немного воды, и на миг опечалилась, когда Костя погрузил меня на телегу. Я бился о прутья, мой хвост вспыхивал, дочерна обжигая их вместе с замком и краями одежды Кости, но уберечься от красного города было невозможно. Мне оставалось лишь ждать.

Варени оказалась великолепной, как и обещала Шлюз; мосты содрогались под колёсами нашей телеги, красная пыль сыпалась в воду. Но сияние золотого жакета Кости затмевало многоцветье реки, и я тонул в сером болоте отчаяния. Когда он направил телегу в Портновский округ, я почти догадался, откуда у него этот жакет.

Каждое окно и дверь в каждую лачугу были занавешены тканями, окрашенными в густые и яркие цвета. Даже обычные передники блестели, как золотые рыбки. Вместо водосточных канав вдоль улиц стояли лохани с краской алого, жёлтого и синего цвета. Несколько весёлых горожан – их было меньше, чем лоханей, – окунали туда юбки, брюки, шляпы и красивые длинные жакеты. Катушки дорогих нитей стояли повсюду, точно фонарные столбы, и дети со сверкающими ножницами за деньги отрезали нужную длину. Людей было не очень много, а одежда имелась в изобилии. Где-то далеко слышался смех, крики, стук и плеск, хруст костей и звук разрываемого шёлка, песни и танцы… Аджанаб лишь недавно умер, бурные поминки ещё шли. Костя на меня не смотрел и гордо выпрямлялся во весь рост, когда один-двое грязнощёких ребятишек останавливались, чтобы поглазеть на меня, его добычу. У него была неуклюжая походка: он хромал, что нередко случается у аристократов. Пока мы добирались до колокольни на восточном берегу Варени, уходя подальше от толпы и платьев, развешанных как занавески, я об этом не думал.

Тогда колокол ещё был цел, но остальное выглядело почти так же, как сейчас, в соответствии с происходящим на берегах Варени, – вещи здесь повинуются естественному желанию и медленно скользят вниз, к реке. Всё было забито досками, разбито, покрыто пылью и погружено в полумрак. Колокол не звонил, половицы скрипели, и мою клетку повесили туда, где ты её видишь, чтобы больше не двигать. Костя всплеснул руками, будто только что сделал мне отменный подарок, перевязанный ленточкой с бантиком.

– Здесь мы с тобой будем работать, мой дорогой друг. Это милое местечко с большим количеством углов, где можно прятать разные вещи.

– И какую работу я должен выполнять для тебя?

– Никакую! Сиди смирно, а я буду делать всё, что нужно. Раб таких размеров мне бы не пригодился.

Костя, чья золотая маска мерцала под бахромой из павлиньих перьев, наклонился и выдернул из моего хвоста одно длинное перо. Я вскрикнул от внезапной боли – прежде лишь Равхиджа, тыковка и милая садовница, поймавшая меня на воровстве, совершила подобное в качестве кары. Истекая кровью, я уставился на него с болью и недоумением. Я уже был у него в кулаке. Какой прок от ещё одного пера? Оно дымилось и шипело в перчатке. Костя бросил его в недра колокола – там перо и осталось.

– Такое яркое! – крикнул он. – Словно Звёзды в небесах!

Это повторялось каждое утро, на рассвете. Он приходил и выдёргивал из меня перо, алая кровь капала в круг под колоколом, откуда перья не возвращались. С каждым пером его радость росла, а я слабел и всё сильнее заливался горькими слезами, пока ноги не перестали меня слушаться. В клетку сунули подушки, на которых я лежал. Мой хвост постепенно становился всё тоньше. Пространство под клеткой превратилось в круг крови и золотых слёз, напоминавший след от жуткой чаши.

Что Костя делал по ночам, я так и не узнал. Наверное, уходил в город, чтобы пить, петь и общаться со шлюхами, как это делают мужчины в париках. Мои собственные ночи были тёмными и сырыми, полными звуков реки и шелеста волн у края ступеней. Внутри колокола что-то пощёлкивало, но там никого не было. От моего хвоста осталась половина, и половина моего сердца умерла. В тоске я представлял себе, как мелькнёт за узким окном серое перо, на длинной шее отразится лунный свет. Но она не пришла… Было глупо ждать её появления.