Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 21


21
Изменить размер шрифта:

– Глядя на труп, не разберёшь, как выглядел человек при жизни.

Они погрузились в глухую тишину. Семёрка одной рукой неуклюже поднял воротник и поморщился от ветра, хлеставшего по щекам. Он видел, что в северном небе собираются и сплетаются облака – не тёмные, как обычные дождевые тучи, но бледные. Они просто сливались друг с другом, превращаясь в огромную белую воронку, словно хлопок, небрежно намотанный на веретено.

– Приближается шторм, – тихонько проговорил Идиллия. – Сегодня что-то рано. Сомневаюсь, что мы успеем достичь берега до его начала.

– Я видал шторма и раньше, старик.

– Несомненно, ты ведь у нас храбрец. Но озёрные шторма особенные.

– Я действительно храбрый, – проворчал Семёрка. – Не будь я храбрым, не явился бы сюда. Пил бы горячий сидр у очага, а не сидел тут; построил бы дом и завёл детей. Я хочу спасти её. Ведь она спасла меня. Мы всё время друг друга спасали, даже после Чеканщика. Что ещё мне остаётся делать?

– Ничего, сынок, – сказал престарелый паромщик, и его голос смягчился. – У тех, кто пересекает эти воды, выбора нет.

Он оттолкнулся шестом от илистого дна озера; где-то далеко заплакала птица, чайка или большой баклан. Семёрка подумал, что деревья стали ближе, и под ними мерцает серебристая линия пляжа. Но от качки его мутило, а пальцы ветра докрасна расчесали глаза. Небо было таким белым, что солнце будто исчезло, и чудился запах приближающегося снегопада.

Резкий голос Идиллии прервал размышления Семёрки:

– Скажи, сколько у тебя осталось этих ужасных старых штуковин?

– Одна, – ответил юноша. – Я сберёг две: одну, чтобы добраться сюда, и вторую, чтобы мы могли вернуться. Я сберёг это для неё. Больше ничего нет.

– Значит, четыре заполнят твою историю, потому что вопящий шторм приближается, а когда нагрянут белые ветра, мы уже не сможем разговаривать.

Семёрка кивнул и хрипло закашлялся.

– Четыре… Четыре монеты для калеки и монстра, отправившихся в путешествие по миру. Это всё, что у нас было за пределами Кость-и-сути, когда Вуммим проделала дыру в стене из рыбьих костей, ограждавшей город, и вытолкнула нас наружу. Дороги, мощёные и немощёные, брусчатые, разноцветные, кирпичные. Мы выбрали одну, хотя могли выбрать любую другую. Но выбрали именно эту, и теперь я пересекаю пустынное озеро, чтобы найти её, мою сестру и подругу.

Сказка о Двенадцати Монетах

(продолжение)

Мы выбрали дорогу, и впервые за семь лет золотое солнце, повисшее в небе и отчасти похожее на мяч, согревало нашу кожу. Она сделалась красной. Мы плавали в синих реках и брызгали друг на друга водой. Ели чернику и орехи, раскалывая их плоскими камнями. Не работали! Когда мы плавали, и я замечал, как её обнаженное тело проносится мимо под холодной чистой водой, то по-прежнему не видел ничего красивого – только дхейбы, притаившиеся под её кожей.

Некоторое время мы бесцельно блуждали. Вполне могли отыскать наши дома или найти новые, которые стали бы нашими, но по обоюдному согласию решили держаться подальше от городов. Мы, будто лисы, предпочитали зелёные сады и разоряли совиные гнёзда. Осенние яблоки поспели, а на нашем пути ещё никто не встретился. Я уверен, что к тому моменту мы оба смахивали на дикарей. Волосы Темницы превратились в лохматую гриву цвета воронова крыла, обрамлявшую её лицо, – пряди торчали во все стороны, точно грубые пальцы. Мои волосы отросли ещё длиннее. У нас не было ни зеркал, ни ножниц, и очевидно, что видок мы имели тот ещё… При этом с радостью лопали яблоки и кроличьи лапки (кроликов ловили с недюжинной смекалкой). После агатов и нефритов мягкое мясо и хрустящие фрукты казались нам чудом, и мы выискивали их повсюду, умирая от голода. Одним словом, когда раздались звуки катившегося по дороге фургона, мы были в лохмотьях и босиком, но жирнее, чем раньше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Фургон имел два громадных колеса выше его самого, выкрашенные в синий цвет и испещрённые серебряными звёздами. Маленький фургон с заострённой цыганской крышей и круглыми окнами висел между ними. Двери открывались с каждой стороны, и он казался достаточно просторным; возможно, было даже приятно сидеть внутри и смотреть, как мелькают спицы. Фургон тянул стройный человек, с ног до головы одетый в зелёное – рейтузы, камзол, очаровательную короткую накидку и шляпу. Всё было зеленее, чем кожура яблока. Из-под шляпы торчали пряди волос цвета яичного желтка, а лицо их обладателя выглядело худым и приветливым. Ноги от коленей вниз были ногами тёмно-коричневой газели, быстрыми точно веретено. Зелёные рейтузы заканчивались там, где начиналась шерсть, заколотые бронзовыми пряжками – такими старыми, что даже металл слегка позеленел. Мы с Темницей уставились на него, разинув рты.

– Ну-ну, доброе утро, малышня! Как у вас дела, в полдень на лысой макушке? – сказал он и присел, насколько это позволяли его ноги, не отпуская длинные синие оглобли. Голос человека был похож на веселый щебет дрозда. Он улыбнулся: его зубы оказались мелкими, блестящими и острыми, как у лисы.

– Доброе… утро, – сказал я.

Темница крепче сжала мою руку.

– Вам повезло, что наши пути пересеклись, бродяжки мои! Я вижу, вам необходима цивилизация, а искусство есть повитуха цивилизованной души. Мы артисты и менестрели, поём песни и разыгрываем сценки, мы – это катамиты [9] и кастраты, лучшие, ярчайшие и наряднейшие из всех. За монету покажем на сцене мир, за две – научим, как в нём жить. Я Тальо – жонглёр, танцор, евнух, акробат и зазывала, а также великолепнейший рыцарь телеги!

Мы робко представились, но ни один из нас не протянул руки к спрятанному кошельку: мы не могли себе позволить потратить моё тело на яркого человека, что бы он ни наобещал. А он глядел на нас сияющими зелёными глазами и лучезарно улыбался. Присмотревшись, мы заметили, что серебряные звёзды были просто кусочками олова, прикреплёнными к колёсам. Краска местами облупилась, из поразительно тёмного и живого кобальта превратившись в бледную бирюзу. Однако впечатления от этого не ослабли, а звёзды тихонько позвякивали на ветру.

– Может, короткий танец? – пропел он, переступив копытами. – Или небольшая сценка… «Принцесса и её Верный Кот», возможно? «Хульдра, Бык и Древо»? – Темницу это ошарашило, и Тальо поспешно продолжил: – Или что-то для зрителей постарше, сообразно вам, молодым людям, стоящим передо мной? «Убийство Короля Измаила»? «Поругание Янтарь-Абада»? «Сераль Сирен»? Или, может, просто песня, карточный трюк, монета из уха? Мы сговорчивы, восприимчивы, дружелюбны и любезны, каковыми и полагается быть в нынешние времена. Слишком изголодались по пирогам с воробьями да настойкам с голубикой и потому обмениваем наши таланты по столь разумным ценам.

Из одного синего окна высунулась большая красная лапа. Она лениво потянулась, показала алые когти и снова их втянула.

– Кто там, Тальо, лапушка? – раздался низкий голос за занавеской из птичьей кожи. В нём слышалось рычание, но всё же в какой-то мере он звучал приятно, как шелест зерна по меху.

– Это моя госпожа и соратница, другая половина того, что я назвал «мы»; мой зверинец, муза, жуть и моя дорогая! – сказал зелёный человек и наконец опустил длинные шесты на пёструю дорогу, после чего галантно открыл одну из круглых, точно луна, дверей необыкновенной тележки.

И нагрянула мантикора [10].

Теперь я всё понимаю, потому что позднее она осторожно показала мне все части своего тела, объяснила их происхождение и применение. Но в тот момент она казалась диковинным видением, и я бы не смог её назвать и за сотню костяных монет. В каком-то смысле львица: шкура красная, как осенняя листва, с переливчатым блеском, будто смазанная маслом. Но её голова была головой женщины с огромными синими глазами – того же цвета, что и тележка, а благородное лицо обрамляли жесткие красные кудри. Грива окружала её будто гало и стекала по мускулистым плечам, как изысканная шаль. Когда она полностью вышла из тележки, показался хвост огромной змеи, тускло-зелёный, словно старая медь, чешуйчатый и шершавый. На кончике хвоста имелось скорпионье жало, твёрдое и блестящее, как панцирь жука.