Дьявол в сердце - Жей Анник - Страница 8

8 декабря

Франк ложился спать поздно и мертвецки пьяный. Ранним утром на бульваре Сюше, в кровати под балдахином, он листал «Книгу Эсфири» и литрами пил жасминовый чай. Потом с закрытыми глазами он мечтал и ждал, когда информаторы по телефону сообщат ему распорядок дня.

Казалось, Франка очень занимал вопрос существования Бога и непременно вытекающий отсюда вопрос существования дьявола. К последнему он испытывал некую благосклонность, поэтому и выбрал себе прозвище, которое всегда казалось мне весьма сомнительным. Он прочел «Опыт о безразличии в религиозных вопросах» и вслед за Ламенне и Лаканом считал, что если религия вообще существует, то это католичество. Он превозносил католическую религию, скрывая презрение, которое ему внушал любой верующий. Иудеи, христиане и мусульмане казались ему одинаково смешными. Katbolicos — по-гречески всеобщий, или веротерпимый. «Как по-твоему, католики веротерпимы?» — бывало, спрашивал Мелкий Бес.

Желая умаслить некоторых клиентов, Франк иногда появлялся в Сен-Жан-де-Пасси. Во время мессы Луиджи ждал его в «мерседесе». «Песнопения такие забавные», — говорил Менеджер, выходя из церкви, однако это не мешало ему целовать руку священнику.

Старость наступает тогда, когда, разбирая бумаги, плачешь. Пока все радуются в предвкушении Рождества, я перечитываю старые письма. Я была счастлива, как все люди, сама того не замечая, об этом ясно говорит моя ностальгия. Знай, Франк, в этом городе есть потерянная душа, которая думает о тебе. Может быть, я и потеряна для недвижимости, но последнее слово за мной.

Чашу несчастий я пью за твое здоровье, недостойный отец. Забрав у меня то, что дал, ты лишил меня всего. Ты презирал проигравших, поэтому я и возненавидела себя так, что ты даже не можешь представить. Чтобы наказать себя, я замкнулась в каком-то странном аутизме. Но и этого сумасшествия было мало. Избавиться от поражения можно было, убив саму проигравшую. Отсюда мой рак — рак, рожденный несчастьем. Им я обязана тебе.

Ненависть к себе поселяется в человеке, лишенном будущего, и приказывает ему самоустраниться. Рак — это невысказанность безработного, обманутого влюбленного, бесплодного автора; рак — это крик новорожденного, младенческий страх в зрелом возрасте.

Отрезанный от мира, больной раком вновь обретает вкус к жизни. Он лечится, ему сочувствуют. Обычно замкнутый в себе, он выходит из своей скорлупы. Изгоев опасаются. Их неприкаянность может навлечь беду; человека без будущего избегают. Больной раком, наоборот, отлично котируется. Когда он звонит, то никто не торопится «по неотложному делу». С ним уважительно обращаются. Его приглашают в ресторан и в «Регату», ему всегда освобождают место. Рак создает идеальные условия для хронического безработного. Тогда, встретившись с ним на улице, никто не переходит на другую сторону. Ему посылают записочки, цветы, его больше не спрашивают, «нашел ли он что-нибудь». Раковый больной может болтаться без дела, ничего не предпринимать: у него есть уважительная причина. Когда он умирает, то на его похороны приходят люди, а прийти на похороны безработного всегда что-то останавливает.

В отличие от СПИДа рак дозволяет бурные проявления чувств. Эта болезнь действует напрямую, никого не шокирует, не портит ничьей репутации. Больного раком уважают: статус неизлечимого придает ему какую-то стойкость.

Знай, Франк, я пережила продвижение по ступеням Болезни. Только вот мне не повезло: грудь сгнила, и ее пришлось удалить по пунктирной линии, которую начертила Круэлла, прежде чем усыпить меня. «Шлюха!» — сказал бы ты, туша гаванскую сигару в пепельнице от «Гермеса». Мелкий, лукавый папочка, моя опухоль тоже была лукава, это был «итог», как любил говаривать ты.

12 декабря

Моя растерзанная, навсегда потерянная грудь, где ты? Когда я умру, мой труп можно будет опознать с первого взгляда. Одна грудь — и ваше тело видно издалека. Малышка, мне тебя так не хватает. Может быть, есть кладбище для отсеченных частей тела? Или человеческое мясо сжигают после каждой операции? А может, ты гниешь в ведре, моя милая, или тебя заспиртовали в формалине? Ты помнишь губы мужчин? Их руки? Шалунья, ты получала от них столько ласки и поцелуев! С тех пор как ты ушла, нежная интимная сфера, твоя близняшка сидит на сухом пайке. Любовь ей больше не светит. Она ни в ком не возбудит желания и без тебя выглядит совсем глупо. Вам не хватает одной груди, и сразу же все вокруг пустеет. Мне плевать на оставшуюся грудь. Она может опасть, отвиснуть, сморщиться, увянуть, ослабеть, высохнуть и свисать хоть до самого пупка — мне плевать на это с высокой колокольни. Зато вместе вы были так прекрасны и совершенны, я так любила вас, когда вы были вместе!

Сама по себе грудь весит четыреста граммов — знай это, Франк. И как много меняют эти насколько граммов розового мяса! Обнаженная, я имела тело. Не только потому, что слева и справа от сердца было по груди, но и потому, что это двойное присутствие делало гармоничным, и значит — желанным, все мое тело.

Франк, скажи всем женщинам, которых знаешь! Мужеподобные и сладострастные, гладильные доски или арбузы, — пусть восхищаются своей божественной симметрией! Маленькая славная грудка, я думаю о тебе каждый божий день. Если б я верила в Бога, я бы смирилась. Как говорил Жак Бреннер в книге «Шкаф с ядом» (этот ядовитый роман дал мне один онколог, увлеченный литературой): «Если Бог есть, пора бы ему показаться…»

Видишь, Франк, я это знаю, потому что все изучила на собственном опыте: упругая или мягкая, маленькая или большая, яблочком или грушей, чтобы грудь была красива, надо только одно — ее второе «я». «Нормальная» женщина не знает этого закона. Она придирается к мелочам, ворчит. Каждый раз, глядя на них, выискивает недостатки, а они, безусловно, красивы.

Крестный и его предшественники не могли нарадоваться на мои груди. Я делала вид, что они самые обычные, но гордилась ими. Каждое утро я посвящала десять минут гимнастике, чтобы сохранить форму и упругость. Я не знала, что даром теряла время и что закон всемирного тяготения не успеет подействовать.

Я ополаскивала грудь холодной водой, натирала увлажняющим молочком. Движение, которое я выполняла, было простым. Перед зеркалом, соединив руки как для молитвы, я изо всех сил сжимала ладони. Я всегда могла выдержать тест на карандаш: груди крепко держали его.

Внешний признак женственности, мои венчики натягивали футболку. Соски были барометром желания, «мои груди были свежие, всмятку, для любви», — сказала бы Жюльетта Греко. Убежденная, что непосредственно они влияют на мою соблазнительность, я наряжала своих милашек. Ничто не могло быть для них чересчур красивым. В универмаге «Бон-Марше» я покупала им немыслимые и безумно дорогие наряды с биркой «La Perla». Кружева и ленты сидели на них как влитые. Летом я защищала их от солнца. Я не признавала голых грудей на пляже.

13 декабря

Мы с Теобальдом жили в целомудрии с тех пор, когда почти сразу после нашей свадьбы он попал в автомобильную катастрофу. Наша полностью доказанная добродетель позволила мне превратить Теобальда в отца, откуда и пошло его прозвище «Крестный».

Католические суды аннулируют так называемые белые браки. Я не желаю аннулировать Крестного, ведь если наш брак и бел как снег, это все-таки брак. Я поймала отца, я его удержу. Я люблю Крестного какой-то дочерней любовью; моя привязанность пережила восемнадцать госпитализаций и тот факт, что он живет у меня три дня в месяц.

Это временно исполняющий обязанности Крестный, но временное исполнение имеет свои плюсы.

С тех пор как у меня обнаружили рак, Теобальд осыпает меня подарками. Когда-то он страдал, что не может ответить на мое желание. Теперь он страдает от своего бессилия перед лицом надвигающейся смерти.

Я дочь насылательницы порчи, но жизнь часто играет с нами злые шутки.