Дьявол в сердце - Жей Анник - Страница 21

Бог продолжал смотреть на меня. Это был огромный образ «Христа во славе». Справа я разглядела альфу, слева от него была омега. Покрытая тонкой позолотой, фигура обладала поразительным реализмом. С нимбом над головой, знаком святости, Бог восходил из бездны. Он великодушно благословлял меня правой рукой, а в левой держал Книгу Жизни. Он был таков, что если бы существовал, то его можно было бы только любить.

Бог устремлял свой взгляд на меня. Я в первый раз стала видимой и не собиралась этого упускать. Мне в затылок повеяло свежестью. Усталость исчезла. Я больше не думала ни о боли, ни о смерти. Как все нерадивые прихожане, я сидела вдалеке, около выхода. «Если что-то будет не так, я уйду отсюда», — почти весело подумала я. Бог не сводил с меня глаз. Для него я существовала, и еще как! Я могла сколько угодно отрицать его реальность — он верил в мою. Чудо искусства и иконописи, Бог выглядел как живой.

Погруженная в свои мысли, я вздрогнула. Кто-то опустил в ящик монетку. Я посмотрела налево, потом направо. Никого не было. На витраже позади меня Иисус воскрешал Лазаря. Тысячи золотых пылинок заплясали в солнечном луче перед алтарем. Пахло ладаном и сыростью. Лишайник, столетние плиты, пыльные своды, витражное стекло, шишковатый дуб — мрачный дух старины. Вдоль центрального прохода стояло семь колонн. Я сидела рядом с последней, на зеленой табличке были белые буквы: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».

Помимо арамейского, своего родного языка и иврита, знал ли Бог французский? Он помнил о моем раке? Что он думал о Мериньяке? Он считал меня виновной?

— Франк должен умереть, — наугад сказала я.

Бог не шевельнулся. Знал ли он о детях, которые ходили к нему на мессы с передвижными капельницами? Он слышал предсмертные крики младенцев? Шоа упрекает его в чем-то? Я говорила в пустоту. Если бы Бог существовал, в Поль-Бруссе не было бы отделения педиатрии.

— Спасите меня, — очень тихо попросила я с инстинктом животного, которое защищает свою шкуру.

Я думала о смертниках Вильжюифа: этих пленников никто не освободит, эти заложники умирают, я прочла это в глазах лысой девушки перед стеклянной дверью больницы.

Темнота и тишина сгустились, я почувствовала легкое прикосновение ко лбу, дыхание у глаз. В церкви было темно: можно было спокойно поплакать. Я надела темные очки для приличия. Бог видел мою усталость. Возле центральной колонны алтарник складывал стулья. Он не заметил меня. Я вышла.

Уличные шумы вернули меня к реальности. Я щурилась от света: солнце пробилось сквозь облака. Скоро придет весна. Я пошла по улице Сурс, думая о мести — моем костре в ночи. Было холодно; казалось, день затянулся навечно. Улица Сурс была пустынна.

Тут из метро вышел мужчина в черном. Я машинально разглядывала его. Ни высокий, ни низкий, с черными волосами. На вид ему лет сорок. Он нес увесистую папку и, казалось, был чем-то озабочен. Я шла ему навстречу; в какой-то момент он поднял глаза. В отличие от остальных он увидел меня.

Ровно в шестнадцать часов мужчина в черном и я стояли друг против друга. Мы одновременно остановились по разные стороны улицы. Мужчина справа, я слева. Мне он казался знакомым. Я узнала плащ и крест с каменьями. И его бледное лицо. Из темных глаз мужчины исходили золотые лучики. Как же я забыла его? Проходящий сквозь стены! Священник для больных раком, одетый для разнообразия в штатское, он был приятелем Бога, и отсюда проистекала его уверенность и свет в глазах.

Кроме машин и автобусов, на мгновение скрывавших его от меня, нас разделяло все. Он — человек в движении, для меня время остановилось. Он был здоров, я больна раком. Он был священник, я — атеистка.

Я отвернулась. Отраженный в витрине книжного магазина капеллан не пошевелился. Он сверлил меня строгим вопрошающим взглядом человека, который хорошо вас знает. Ни один мужчина не смотрел на меня так.

У нас было нечто общее — Вильжюиф. Рак объединяет людей! Вейсс был добровольцем, я — нет. Рак протянул невидимую нить между нами. Смерть была нам знакома, она — наши будни. От ее вида под нашими глазами появлялись тени, наши лица бледнели. Добрый пастырь облегчал своим братьям переход в мир иной. Верующие или неверующие, Вейсс протягивал руку помощи всем: перед лицом смерти не до красивых поз. Профессия заставляла Вейсса переживать то, от чего я бежала.

Смерть витала между нами, медленная и величественная, как караван в пустыне. Некоторых гигантов она уже затронула, ранила, они опасно накренились. Боже, мы знали их такими сильными, непобедимыми, и вот они уже уходят, отправляются в далекое далеко и машут нам рукой. Может, завтра они будут на том берегу?

Видишь ли, ангелок, подумала я, глядя на милосердного, мы придем им на смену. Ты проводник, а мы все — путешественники в дюнах, песок поднимается вечерним ветром, и времени у нас остается все меньше.

Не сказав друг другу ни слова, не подав ни одного знака, мы разошлись. Похоже, мне бы следовало отправиться к самаритянкам. В метро, на станции «Дочери Голгофы», я вспомнила, что его зовут Люк, Люк Вейсс.

4 марта

Сегодня утром я пошла завтракать, кошки поплелись за мной, и вдруг я увидела мужчину в черном. На плечах его лежал горностаевый воротник; он поставил кофейник на стол. У Антуана был ключ от квартиры. Чтобы сделать мне сюрприз, он приготовил мне завтрак и оделся в костюм судьи. Ты помнишь Антуана, Франк? В тот день, когда он закончил школу с отличием, Ольга отказалась позвать меня к телефону. «Вам перезвонят», — пообещала она выпускнику. Сын не настаивал.

— Мам, ты меня слушаешь?

Антуан сел рядом и открыл папку. Сколько ему сейчас лет? Двадцать четыре, двадцать пять? Он, конечно же, самый молодой судья во Франции. Сын переворачивал страницы в папке, рассматривал фотографии. Я увидела лицо его отца, которого бросила без какой-либо веской причины или скорее по той дурацкой причине, что больше не любила. Дальше шли бывшие любовники, Теобальд, Тристаны. Кофе в чашках остывал.

— Я зачислен в штат. Дворец Правосудия, дом 1, улица Лютеции, — серьезно сообщил мне Антуан.

— Поздравляю, — пробормотала я.

Я была горда, что этот судья — мой ребенок, хотя его вид и одежда для столь раннего часа показались мне мрачными. Мне трудно было изображать огромную радость, ведь я не так давно побывала в лапах смерти. Если Антуан хотел продемонстрировать, что стал мужчиной и имеет профессию, для которой создан, то это был триумф и провал. Я плохо соображаю по утрам.

— Я веду сложный процесс, — пробормотал херувим.

Я пишу «херувим», но в мрачном одеянии, парике и горностаевом воротнике милый ребенок почти пугал.

— Если так, то торопись, у тебя, наверное, куча дел, — сказала я, силясь улыбнуться.

Я положила руку на его ладонь, но его ладонь была холодна.

— И о чем же твой первый процесс, милый? — вкрадчиво начала я, глядя на восходящее солнце.

Ответ я знала заранее.

— О тебе, — ответил сын и тут же спохватился, — я шучу.

Но мы оба знали, что он не шутит. Он закрыл папку и медленно удалился.

— Кроме шуток, мам, ты создаешь вакуум вокруг себя, — раздавался его голос из ванной комнаты, там он переодевался.

Вышел оттуда в обычной одежде, с бледным осунувшимся лицом. На нем была черная куртка из «Патагонии» и вельветовые бежевые брюки. Кошки прыгнули на стол.

— Я знаю, что с тобой произошло. Теобальд мне все рассказал. Это ужасно.

Антуан — брюнет, ни толстый, ни тонкий, похожий на всех, кого можно встретить на улицах города. У него черные глаза. Белизна его рук кажется сияющей.

— Пойду к отцу, — сказал он.

— Позвонил бы Тристанам.

— И не подумаю.

Антуан холодно взглянул на меня. Чем я его обидела, ведь я его так люблю?

— Представь себе, после того как я заболела раком, я полюбила церкви. Там можно побыть одной, мне там хорошо.

— Что?

Я опустила взгляд и отметила, что мой сын носит «текники» Вейсса.