Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Аксеничев Олег - Страница 1

Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

1. Если бы не было негодяев...

Этой ночью Андрей Остафьев, справедливо прозванный Молчаном, убил человека.

Молчану только исполнилось семнадцать лет — взрослый мужчина по представлениям XVI века. Год тысяча пятьсот шестьдесят седьмой шёл в Ливонии, русские же говорили — семь тысяч семьдесят пятый, не от Рождества считая, а от сотворения мира.

Уютная Гродна, королевский дворец за пределами города, прикрывшийся разросшимися кронами деревьев. Дворецкий Григорий Грязной, не дипломат, но дьяк Разбойного приказа[1], отвечающий за безопасность посольских людей, только вздохнул, глядя на это благолепие. И посоветовал князю и боярину Василию Ивановичу Умному-Колычеву молиться за здравие с утра и под вечер — ведь за такими зарослями не только стрелка с мушкетом упрячешь, но и целую батарею пушечную. Так что король польский Сигизмунд за неосторожные обидные слова расплатится, подобно фальшивомонетчику, не золотом, но свинцом.

Царь Иван Васильевич, называемый напутанными европейцами Грозным, несколькими годами раньше решил наказать непокорного западного соседа — одряхлевший Ливонский орден — и отобрать у него города, некогда данные при условии выплаты дани и принесения вассальной присяги гонимыми из Палестины крестоносцами.

Рыцари, для которых мошна[2] давно стала важнее меча и чести, сдавали грозному царю город за городом, как нежданно для Москвы на защиту ливонцев выступило польское войско. Начались обидные поражения, после одного из которых к врагам переметнулся близкий Ивану Васильевичу человек, князь Курбский[3].

И царь решил не воевать, но договариваться. Созвал Земский собор[4], сообщил, что уступает королю Сигизмунду ради мира несколько завоёванных городов.

Внимательно оглядел собравшихся людей — бояр и ремесленников, купцов и священников. Прислушался к поднявшемуся разноголосому вою, до непочтительности воинственному:

— Мы, холопи государские, теперь на конях сидим и за государя с коня помрём! Государя нашего перед королём правда! Как государь наш Ливонской земли не воевал, тогда король не умел вступаться, а теперь вступается. По-нашему, за ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопи его, на государево дело готовы!

Вот и ехало посольство к королю Сигизмунду — с постными лицами и большими фигами в расшитых золотом рукавах. Не столько на переговоры, сколько на разведку боем, проверить слабину противника. И князь Умной-Колычев, и Григорий Грязной понимали, что подобная дипломатия могла стоить головы. Но что поделать? Как там говорили на Соборе? Холопи государские. Рабы государства. Отечество превыше всего, в том числе и твоей жизни. Так что — перекрестись, и в дорогу! С нами Бог!

Андрей Остафьев служил князю Умному-Колычеву первый год. Был он сыном боярским, как называли тогда на Руси неродовитых дворян. И был сиротой, чудом выжившим после набега крымцев на Мценск. Дядя, живший на Москве и приютивший сироту, дал мальчику образование, определив в ученики к подьячему Посольского приказа. Ребёнок оказался на диво способен к языкам и к тринадцати годам уже свободно говорил на немецком и польском, понимал и латынь.

Такой и был нужен Умному при посольстве, что Иван Васильевич отправил к королю Сигизмунду. Чтобы выглядел слугой, робким и неприметным. Чтобы при нём иноземцы говорили не скрываясь — разве может понять что-либо тёмный московит?

Андрей тихо скользил между пиршественными столами, разнося блюда и кувшины и прислушиваясь к пьяной болтовне вокруг. Потом, когда посольских оставляли без внимания, крался к боярину и передавал, что удалось узнать. Оказалось, что мальчик умело отделял зёрна от плевел, мог анализировать, а не просто вываливать всё подслушанное.

Вечерами Андрей пробирался во флигель, отведённый под Умного и Грязного, тихо пересказывал про перемещения войск, перемены в командовании, интриги при дворе. Про русских изменников, окопавшихся под крылом Сигизмунда, в первую очередь — про князя Курбского, крутившегося здесь же, рядом, своим среди чужих. Точнее — своим для чужих.

Грязной, привыкший в Москве иметь дело с ворами да душегубами, предлагал, по простоте душевной, прирезать князюшку. А вместе с ним — кто под руку попадётся, всё одно — изменники. Но Умной, поразмыслив, отказал. Не в том дело, что обиженные поляки могут пустить под топор палача всё посольство — позорить державу не хотелось. Вот подыскать кого из челяди, чтобы Курбскому зелья в вино подмешать или курочку какой-нибудь дрянью натереть, дело было правильное. Андрей и присматривался, кто мог предать по-честному: и деньги взять, и дело сотворить.

Волк убивает ради выживания. Человек — зачастую ради знания. Выведать, переступив через тело, а то и не одно. Князь Умной-Колычев иное слово ценил дороже многих жизней. Убить, дабы сохранить полученное знание? Убить, господин мой, убить — работа у нас такая, грязная, но необходимая.

И за соглядатаями бывают соглядатаи.

Андрей за полночь проскользнул от Умного во двор. Несколько шагов, нырнуть в иную дверь и спать до рассвета, спать без снов, без ног от усталости и нервного напряжения. Молчан знал, что за работу выбрал, и не жаловался.

От тени, выросшей за силуэтом древесного ствола, Андрей отшатнулся, как от неожиданного препятствия. Куст? Но отчего Молчан не запомнил его по прошлым визитам?

У куста не может быть сабли. Именно её остриё сверкнуло в лунном свете в опасной близости от лица Молчана. У куста не может быть голоса. Даже такого, сиплого и простуженного, несмотря на тёплую погоду.

— Вот и встретились, московит!

Тень раскорячилась, взмахнула саблей, с визгом рассекая без вины виноватый воздух.

Андрея учил фехтованию итальянец, которого судьба хитрым запутанным путём занесла на службу в Москву, в Посольский приказ. Учил хорошо, поэтому Молчану не составило труда понять, что противник перед ним не из серьёзных. Сильный, что вполне возможно, но неуклюжий — как набитый тряпьём истукан, на котором Андрей отрабатывал удары.

Не имело значения, откуда взялся незнакомец. Был ли он разгорячённым вином и шляхетской удалью задирой, искавшим ссоры с любым, кто окажется на расстоянии его руки, удлинённой сабельным лезвием. Или подосланным наёмным убийцей, получившим деньги за то, чтобы обставить убийство разоблачённого московитского соглядатая как рядовую ссору. Или...

Увидевший Андрея на работе должен был умереть.

Молчан упал перед незнакомцем на колени. Тень хохотнула, сабля ещё раз взрезала воздух. Андрея же тронуть не успела.

Юноша бил снизу вверх, бил наверняка, в пах. Если под кафтаном поляка и была надета кольчуга либо лёгкая кираса, кинжал, выскользнувший из рукава, знал, где свободный путь к телу врага.

Поляк дёрнулся, захрипел. Вскочивший с колен Молчан ударом ноги отправил вмиг ослабевшего врага на землю. Каблуком раздробил тому гортань, не со зла, но по необходимости, чтобы крика не было. Луна еле светила, под деревом было темно. Пусть стража найдёт тело уже остывшим, поутру, когда дознание ничего не даст.

Андрей почувствовал, как холодеет рука, нанёсшая смертельный удар. Не от переживаний, просто много крови пролилось на рукав. А такая рубаха у Молчана была единственная — государево имущество, одежда прислужника. В иной на пиру прислуживать не полагалось, посольское дело требует однообразия.

Андрей, тихо вздохнув, повернул обратно к Умному — за обновой.