Марксизм как стиль - Цветков Алексей Вячеславович - Страница 7

Нарциссической позе протестного «демонстранта» Ленин всегда предпочитал классовую логику профессионального революционера, готовящего народное восстание. Он знал и учил, что с серьезным противником можно говорить только на его языке и в его же мужской логике. Силу не «демонстрируют», а применяют. Для победы нужно не «Гамлета» вслух читать, а конспектировать Клаузевица.

Тексты

Сначала были «Государство и революция» и Ленин из насквозь анархистского «Усомнившегося Макара» – вождь, который пишет: «Наши учреждения – дерьмо, а иные наши товарищи стали сановниками и работают как дураки».

Потом, В 1994-ом, неожиданно для себя, я написал манифест для газеты молодых коммунистов «Бумбараш». О том, как «низвергнутый» Ленин становится живым паролем нового сопротивления. Это был жест политического воображения. Упоминались разбитые витрины и горящие машины. Немногочисленной левацкой молодежи нравилось, а вот «красные» постарше публично журили меня за хулиганский уклон. Ленин над моим манифестом был напечатан с высоким панковским ирокезом. Тогда нам нравилось представлять деревню Лонжюмо психоделическим курортом для сверхлюдей.

Систематически я начал читать его, как только Ленина вышвырнули из библиотек и перестали преподавать в школах и ВУЗах. Пока мои сокурсники обсуждали Карнеги и Кастанеду, я наслаждался полемикой вождя с Мартовым, Богдановым и Троцким или следил за ленинской диалектикой различения материальных и идеологических отношений, самым наглядным примером которой являтся разница между «стоимостью» (материальным фактом экономики) и «ценой» (идеологическим выражением в денежной символике).

Ленин предлагал расковать цепи ложных рассуждений и невидимого господства, найдя в них слабые звенья. Перековать эти цепи в гвозди и пули, полезные для коллективного строительства и борьбы. Наиболее внятно для своего времени он объяснил и показал, как именно «класс для других» превращается в «класс для себя». Большевизм стал новым рецептом мобилизации народа не против внешнего заграничного врага, но против врага внутреннего – паразитического класса и его идеологических агентов. Идеология оправдывает прежние отношения, революция же изобретает новые. Большевизм отличался от классической социал-демократии как умножение политических воль отличается от простого сложения голосов.

Ленин показал себя мастером той страстной политической науки, для которой гораздо важнее «зачем?», а не «почему?» происходит событие. Цель, а не причина.

У всего есть цель. Всё летит как стрела, желающая поразить свою мишень и тем оправдать себя. Если это почувствовать, Ленин перестаёт быть «тираном» и «экстремистом». Но не все стрелы одинаково метки. Не всё будет равно оправдано. В вопросе о политическом насилии Ленин объяснял, что его нельзя ставить умозрительно: «Ты за насилие или против?». Мы уже живем в мире, основанном на насилии и выбора у нас нет. По-настоящему политический вопрос: «Чьё насилие оправдано? С кем ты готов разделить ответственность в решающий момент, когда просто быть «против насилия» станет уже невозможно даже и на словах?»

– И что же такое, по-вашему, «диалектический материализм»? – спросил меня на экзамене преподаватель философии, узнав о моем немодном увлечении.

– Это лучший способ узнать цену любой метафизики.

Профессор усмехнулся и поставил мне «четыре». Он был поклонником Генона и «новых правых».

Мавзолей

Промозглым вечером, пятнадцать лет назад, мы с моим товарищем увидели на улице сноп красных гвоздик в стеклянном ящике, тихо озаренном изнутри свечами. Он сиял как мираж в черной сырой Москве. Около ста цветов. Их продавал сильно замерзший парень. Мы купили у него всё, чтобы завтра возложить к мавзолею. «А что, неплохо жили» – подыграл нам (или что-то вспомнил?) счастливый продавец, узнав, кому цветы. Но сначала, до утра, их нужно было доставить в нацболовский бункер и дать им воды. И я радостно и с трудом обнимал в машине этот упругий, хрупкий, почти неохватный, пахнущий строгой свежестью, ослепляющий, самый большой букет в моей жизни. Зная, что и запомню это на всю жизнь.

Дочку я повёл в Мавзолей, когда ей исполнилось шесть. Через четыре года выяснилось, что она всё забыла и я повёл ещё раз. «Это человек, который делал невозможное, добился своих главных целей и ничего не хотел для себя» – сказал я ей перед тем, как мы вошли в темный зал со светящимся человеком, на которого она смотрела, не мигая. «Он показал верблюду игольное ушко!» – добавил я, когда мы вышли к кремлевской стене, и дочка понятливо засмеялась. Я не знаю, как она будет относиться к Ленину, когда вырастет. И мне это не очень интересно. Сама составит мнение. Я не могу предсказать событий её жизни, из которых это мнение «возьмётся».

Сделать ещё одну революцию «по-ленински» уже не получится. Слишком сильно изменился и способ производства и характер присвоения, всегда задающие как форму власти, так и почерк сопротивления.

И всё же твои ошибки окажутся для следующей русской революции важнее банальной «правоты» твоих критиков. С Днем Рождения, Вождь! Ничего не закончено… «Конкретный анализ конкретных обстоятельств».

90 лет в мавзолее

Иногда мне кажется, что его хотят похоронить почти все. «Перезахоронить». И даже соцопросы это подтверждают (70% против 30%). Этого хочет сентиментальная православная общественность и либеральная интеллигенция постарше, которая устала стоять в очереди в мавзолей ещё в юности. И их дети – хипстеры помоложе, которым «как-то странно сидеть в кафе в двух шагах от здания, где лежит труп, ну или, чуть мягче говоря, мумия вождя».

Сидеть в кафе, например, в Музее имени Пушкина, где тоже есть мумия, и даже не одна, никого не смущает. С формальной точки зрения мавзолей это музей, а Ленин – экспонат. И формально вождь конечно захоронен т.е. лежит ниже уровня грунта, как и в любом кладбищенском склепе. Значит, дело всё же не в отвращении к трупу или боязни мумий, а в том, что присутствие вождя – слишком сильный знак, травматически напоминающий всем о семи десятилетиях красного эксперимента и упованиях миллионов на новый мир, принципиально отличный от нынешнего. «Перезахоронить» означает стереть наконец этот знак, избавиться от стигмы, забыть о трагическом отклонении истории и признать, что мы полностью вернулись к цивилизованной «нормальности».

Тем интереснее, кто, собственно, против? Из кого сегодня состоит меньшинство? Для кого этот знак продолжает жить? Я знаю четыре группы таких людей:

Во-первых, красные патриоты. Прежде всего это трогательные советские старики, но не только. Электорат Зюганова и аудитория Проханова гораздо шире. Ленин для них – творец небывалой доселе, беспримерно эгалитарной сверхдержавы, в которой равенство было важнее свободы, никто не мог принадлежать себе и все были слиты в одной коллективной миссии. Такая логика исключает аргумент «Ленин и родственники не хотели мавзолея». Вождь тоже никогда себе не принадлежал. Ленин как автор собственного проекта модернизации, в котором роль элит должна была постоянно снижаться, а роль масс – неуклонно расти. В цехах и на площадях организуя массы в правильный индустриальный орнамент, партия Ленина наделяла эти массы единым делом и единым сознанием. В такой оптике Ленин это прежде всего предтеча Сталина и антитеза историческим героям белых патриотов, ну, например, Александру Третьему с его «русским викторианством», теремочной архитектурой и ославяниванием всего и вся.

Во-вторых, стабилофилы. Люди с консервативным восприятием. Чаще обращают внимание на сами вещи, чем на связи между ними. Вполне могут симпатизировать Путину при условии если он сведёт любые реформы к минимуму. Из недавнего негативного опыта (травма 1990-ых) они усвоили главный для себя урок – крутые перемены бывают только к худшему. Когда к их реальности что-то добавляют, они пусть нехотя, но ещё готовы согласиться, но когда убирают привычное, их охватывает тревога. Исчезновение Ленина ассоциируется у них с повышением пенсионного возраста и отключением электричества. Им больно, когда в Киеве националисты казнят молотками гранитный памятник Ильичу. Им трудно представить, что для украинских националистов Ленин это символ «москальской оккупации», а не просто связь с нашим общим прошлым. Сохранение символического ландшафта есть воспроизводство психологического комфорта. При взгляде на советский плакат с Лениным они чувствуют ту теплую и уютную предсказуемость бытия, которой им так не хватает в мире рыночной стихийности и конкуренции всех со всеми. В мире, помешанном на перманентном обновлении.