Бунт на «Баунти» - Бойн Джон - Страница 12

В самом маленьком из четырех сундучков я обнаружил множество книг – все больше поэтических и том «Трагедий» мистера Шекспира – плюс перевязанную красной шелковой лентой пачку писем, которую я сразу поместил на письменный стол капитана. И наконец, я извлек оттуда три портрета. Первый изображал джентльмена в белом парике и с острым красным носом. Глаза его сидели в черепе глубоко, а на портретиста он смотрел с чем-то близким к убийственному презрению; не хотелось бы мне разойтись с этим джентльменом во мнениях. Второй портрет больше пришелся мне по вкусу. Молодая леди – причудливые кудряшки, нос пуговкой, глаза, благодушно взирающие вверх, – я предположил, что это жена или нареченная капитана, и сердце мое слегка попрыгивало, пока я разглядывал ее, поскольку она меня взволновала. Третий изображал паренька лет восьми-девяти, кем он мог быть, я не знал. Пролетела не одна минута, прежде чем я подошел к столу и расставил по нему портреты – так, чтобы капитан видел их, заполняя судовой журнал, – а в то самое мгновение, когда я собрался отступить назад, корабль вдруг нырнул вниз и я едва успел выбросить вперед руку, ухватиться за край стола и тем уберечь себя от падения.

Подождав немного, я выпрямился во весь рост. Окошко в каюте было только одно, крошечное, и по нему безжалостно хлестал дождь. Я доковылял до него, протер стекло, но ничего толком не увидел, а когда отступил от окна, судно мотнуло в противоположную сторону, и на сей раз я упал, едва не раскроив себе череп об угол одного из капитанских сундучков. Впрочем, корабль быстро восстановил равновесие, и я решил уложить, как мне было велено, сундучки один в другой и убрать их от греха подальше – на случай, если опять упаду, а покончив с этим, направился к двери, растопырив руки и хватаясь за все, что могло помочь мне сохранить вертикальное положение.

В коридоре людей в это время не было, я двинулся в сторону трапа через большое помещение с глиняными горшками, но тут еще один нырок корабля бросил меня в одну сторону, а мой желудок в другую, и я ощутил нараставшее в глубине моего тела огромное давление, ничем не схожее с тошнотой, какую когда-либо испытывал. Мгновение я пытался собраться с мыслями и, едва успев сосредоточиться на них, изверг изо рта струю, столь неожиданно сильную, что меня отбросило назад, а мысли мои устремились лишь к одной цели – свежему воздуху, который ожидал меня вверху трапа.

К этому времени я уже решил, что моряцкая жизнь все-таки не по мне, и вознамерился извиниться перед мистером Зелесом и вернуться туда, откуда пришел, – пусть даже в тюрьму, – однако, добравшись до верхних ступенек трапа, высунувшись наружу и оглядевшись, никакой земли не увидел. Мы уже вышли в море! Я разинул рот, чтобы окликнуть кого-нибудь из сновавших по палубе матросов, но не смог произнести ни слова, да шум волн и неистовство дождя и ветра были такими, что меня, думаю, все равно ни одна живая душа не услышала бы.

Пытаясь стереть с лица воду, я вроде бы различил на некотором расстоянии от себя мистера Фрейера, стоявшего рядом с другим мужчиной, который, судя по всему, отдавал приказы матросам и указывал на то, другое и третье; вот он ухватил за плечо одного, проходившего мимо, ткнул во что-то пальцем, и матрос, кивнув, побежал в ту сторону. Я надумал подойти к этим двоим и попросить их развернуть корабль и позволить мне вернуться домой, но едва ступил на палубу, как новый сильный нырок судна заставил меня отшагнуть назад, задом я спустился по трапу, а затем этим самым задом, и без того истерзанным, приложился об пол. Желудок мой снова вывернуло наизнанку, и я порадовался, что ничего с утра не ел, хоть блевать будет нечем, а взглянув наверх и поняв, что расстояния до палубы мне не одолеть, вернулся к каюте капитана, повалился на маленькую койку, уткнулся лицом в стену, крепко сжал руками живот и от души пожелал кораблю или желудку перестать ходить ходуном – а кому именно, это уж они пусть сами разбираются.

На несколько мгновений все, казалось бы, успокоилось, моему телу удалось расслабиться, но очень скоро я понял, что пропал, и, резко повернувшись, схватил стоявший за портьерой горшок, и меня великолепнейшим образом вырвало в него. Продолжалось это немалое время, по истечении коего желудок мой опустел совершенно, и при каждом позыве один только воздух исходил из него.

Так чем же закончился этот день? День, не похожий ни на один, прожитый мной до него, доставивший мне столь многие неприятности? Не знаю. Я то задремывал, то просыпался, тело мое раскачивалось в одном ритме с чертовым кораблем, голова время от времени свешивалась с койки, и я блевал в горшок, а после снова впадал в беспамятство. В какой-то миг я ощутил рядом с собой чье-то присутствие, человек этот убрал горшок, заменив его чистым, а после вернулся снова с влажной тряпочкой, которой накрыл мой лоб.

– Все пройдет, ты держишься молодцом, – негромко и по-доброму произнес этот я-не-знал-тогда-кто. – Позволь лишь твоему телу привыкнуть к подъемам и спадам, и вскоре это пройдет, как проходит все на свете.

Я постарался вглядеться в моего благодетеля, но туман, застилавший мне глаза, не позволял различить его лицо, и я отвернулся, предоставив моему телу самому разбираться в его заботах, и постонал, и поплакал, и погрузился в великое безмолвие, в сон без сновидений, а когда проснулся, был уже день, корабль шел ровным ходом, на моих губах и на языке поселился омерзительный вкус, а голод, который я испытывал, не походил ни на что, известное мне по прошлому, – впрочем, мне еще предстояло пережить такой же снова, и задолго до окончания моих приключений.

2

И сильно удивился, узнав, что мы пробыли в море целых два дня, прежде чем мое тело вернулось в обычное его состояние и я снова обрел способность ходить по палубе, не боясь свалиться в обморок. Конечно, поначалу я был немного нетверд на ногу, да и положиться на свое нутро в течение сколько-нибудь долгого времени не мог, но постоянная рвота наконец прекратилась – спасибо и на том, раз уж больше не на чем.

Низкая койка, на которой я провалялся эти гнусные дни и ночи, оказалась на удивление удобной, однако, снова глядя на нее из вертикального положения, я мог припомнить лишь бесконечные часы метаний, столь сильно меня удручавших. Лежа на одре болезни, я слышал, как мимо ходят люди, как сапоги стучат о дощатый пол, отзываясь звоном в листах меди под ним, как эти люди весело переговариваются, направляясь по своим делам, не обращая никакого внимания на бедное, несчастное существо, что корчится в агонии у их ног, себялюбивые подлецы. Собственно, единственным, кто проявил ко мне со времени, когда я поднялся на борт, какую-то доброту, был таинственный незнакомец, тот, что в первый вечер (и несколько раз после) опорожнял горшок с моей рвотой и клал на мой потный лоб холодный компресс, не позволяя горячке мучить меня еще пуще. Я был полон решимости при первой же возможности выяснить имя этого добросердого джентльмена и выказать ему мою признательность.

Под вечер того дня, когда ко мне вернулось здоровье, я рискнул осторожно покинуть уголок корабля, в котором пролежал столь долго, попробовал свыкнуться с колебаниями судна и приноровить к ним свою поступь и наконец решил, что мое тело уже научилось сохранять устойчивость, теперь все будет хорошо. Пройдя через большую каюту, где хранились ящики и горшки, я направился к трапу. И кто же спускался по нему мне навстречу? – мистер Сэмюэль, хорек собственной персоной.

– Ну что, ты опять на ногах? – воскликнул он, остановившись и глядя на меня с таким отвращением, словно я только что прошептал его мамаше на ухо сальность.

– Мне нездоровилось, – спокойно ответил я, поскольку здоровье хоть и вернулось ко мне, я был еще не готов к словесным поединкам. – Но теперь вроде бы стало лучше.

– Да, это дивно, – сказал он со злобной кривой ухмылкой. – Может, нам следует остановить корабль и дать благодарственный салют из шести орудий?

– Это необязательно, – сказал я и покачал головой. – Я постыдился бы впустую палить из пушек. Думаю, мне доктор помог, – прибавил я. – Он на палубе? Я хочу поблагодарить его.