Секреты - Пирс Лесли - Страница 4

Майк подумал, что Роуз Талбот наверняка принадлежала к среднему слою: она разговаривала на правильном английском языке, хотя он и был приправлен лондонским сленгом, и обладала довольно изысканными манерами. Он заметил, что, несмотря на шокирующую новость, она быстро сняла передник и пробежала пальцами по неопрятным волосам, будто устыдилась, что ее застали врасплох нежданные гости. Ее юбка и джемпер были явно куплены на базарном лотке, и все же приглушенный голубой оттенок подчеркивал ее прелестные глаза и придавал ей удивительно элегантный вид.

Джим, в отличие от нее, происходил из низших слоев общества. Хотя он был высоким и стройным, его выдавали сутулость и неуклюжесть, которые, вероятно, всегда являлись признаком детей лондонских трущоб. Лондонский акцент Талбота был окрашен гнусавостью, и, если принять во внимание его плохие зубы, редеющие соломенные волосы и выцветшие голубые глаза, становилось ясно, что на нем уже начал сказываться возраст, несмотря на то что ему было всего тридцать два года. Он к тому же не блистал умом, потому что когда Майк спросил его, насколько надежным было его место работы, он, похоже, не понял вопроса. Почему такая привлекательная и воспитанная женщина, как Роуз, вышла замуж за такого мужчину, как Джим?

И если родители были просто плохой парой, еще бОльшее неравенство проявлялось в отношении их обоих к детям. На буфете стояло несколько фотографий Памелы, и один из ее рисунков был прикреплен к стене, но об Адель не было ничего. Майк заметил, что на Памеле было хорошее теплое пальто, на руках были варежки, и она была довольно упитанной. Адель, напротив, была очень худой, с бледным лицом, а пальто она явно донашивала за кем-то из взрослых. И сейчас, глядя на Адель при хорошем освещении, он увидел, что она недоедает. Ее спутанные тусклые волосы не блестели, а темно-синие школьные спортивные шорты, как и пальто, были на нее очень велики.

Ее внешность никого бы не удивила в районе, где были сотни девочек ее возраста в еще более потрепанной одежде и тоже недоедающих. И все же Майк точно знал, что все их матери, даже те, которые были пьяницами и потаскушками, не проигнорировали бы ребенка, которому так явно нужно было немного утешения и нежности.

Девочка только что была свидетельницей того, над чем пролил бы слезы даже многое видавший полицейский, и как бы ни была травмирована Роуз, она должна была хоть ненадолго сдержать свои эмоции и прижать к себе старшую дочь.

Адель почувствовала облегчение, когда ее родители наконец ушли с полицейским, велев ей идти спать. Но в тот момент, когда она вошла в промозглую спальню и увидела кровать, на которой всегда спала с Памелой, снова расплакалась. Она уже никогда больше не почувствует теплое тельце сестры, крепко прижавшееся к ней, больше не будет вечерних разговоров шепотом, хихиканья и всех их маленьких секретов. Она потеряла единственного человека, на любовь которого всегда могла рассчитывать.

Фактически Адель не помнила ничего из периода до рождения Памелы. Самые ранние ее воспоминания были о коляске, слишком большой для нее, которую она толкала, и колыбельке с ребенком, о котором она думала, что это лучше, чем кукла. Тогда они жили в другом месте, в квартире в подвальном помещении, но она помнила, как они переехали сюда, потому что Памела только начала ходить и Адель должна была смотреть, чтобы та не пыталась спуститься с лестницы.

Она лежала, свернувшись в клубок, дрожа и плача, и на нее нахлынуло множество воспоминаний: как она раскачивала Памелу на качелях, рисовала ей картинки, рассказывала истории и учила ее перебегать дорогу.

Она всегда знала, что мама с папой любили Памелу больше, чем ее. Они смеялись, когда она коверкала слова, пускали ее в свою постель, она получала щедрые порции еды. Памеле редко доставалась поношенная одежда и обувь, а у Адель никогда не было ничего нового.

Единственным, чему Адель завидовала, были уроки музыки, на которые ходила Памела. Она смирилась со всеми остальными проявлениями несправедливости, потому что Памела была младшей в семье, и она тоже ее любила. Но пианино было чем-то другим — Памела никогда не выказывала ни малейшего интереса к игре на каких-либо инструментах. Она говорила, что хочет танцевать, ездить верхом и плавать, но к музыке была безразличной. Адель же любила музыку и хотя никогда не осмеливалась прямо попросить об уроках для себя, она сотни раз намекала об этом.

Адель слишком хорошо знала, что Англия находилась в тисках так называемого Спада. Каждую неделю очереди людей, искавших работу, становились все длиннее. Адель видела, как на Кингз-кросс открыли кухню, бесплатно разливавшую суп, видела на улице людей, которых выставляли из квартир, потому что они не могли платить аренду. Пусть ее отец еще работал, но она знала, что он тоже может в любой момент потерять работу, поэтому она, безусловно, не могла ожидать от него такой роскоши, как уроки игры на пианино.

Но вдруг как гром среди ясного неба прозвучало мамино заявление, что Памела будет ходить к миссис Беллинг в Картрайт-Гарденс на уроки по вечерам каждый четверг.

Адель поняла, что это было сделано ей назло, потому что другой причины она не видела, ведь Памела не хотела туда ходить. Только несколько недель назад она сказала Адель, что вообще ненавидит эти уроки и что миссис Беллинг сказала ей, что бессмысленно учить ее, если дома нет фортепиано и ей не на чем практиковаться. А сейчас она из-за этого была мертва.

Адель услышала, как родители вернулись домой. Она слышала их голоса, хотя и не разбирала, о чем они говорят, слышала, как мать то громко всхлипывает, то горестно воет. Отец не переставал сердито что-то бормотать, время от времени подкрепляя свои слова ударом кулака по столу.

Адель догадалась, что они пьют, и это обеспокоило ее еще больше, потому что от этого они обычно ссорились. Она хотела встать и пойти в туалет, но не осмеливалась, потому что для этого ей пришлось бы пройти через гостиную.

Она не знала, нужно ли ей будет утром идти в школу. Большинство знакомых ей детей оставляли дома, если в семье кто-нибудь умирал, но ее мать была не такой, как матери остальных девочек.

Иногда Адель гордилась матерью, поскольку во многих отношениях Роуз Талбот была выше других. Она следила за своей внешностью, не кричала и не ругалась на улице, как большинство их соседей. Она поддерживала в квартире чистоту и порядок и каждый вечер готовила горячий ужин, а не хлеб с подливкой, как получали многие другие дети.

Но Адель предпочла бы беспорядок, если бы это сделало мать счастливой и ласковой, какими были другие матери. Роуз редко смеялась, она даже никогда не болтала, у нее не было желания куда-нибудь сходить, даже в Риджент-парке летом не хотела погулять. Ей как будто нравилось быть несчастной, потому что это был хороший способ испортить жизнь остальным.

В конце концов Адель решила, что ей нужно пойти в туалет, иначе она намочит постель. Она очень тихо открыла дверь, надеясь, что ей удастся прокрасться вниз по лестнице незамеченной.

— Чего тебе надо? — рявкнула на нее Роуз.

Адель объяснила и вышла прямо через входную дверь, не дожидаясь, когда кто-то что-либо скажет.

Она была в одной ночной рубашке и босиком, а на лестнице был адский холод. В туалете снова дурно пахло, и у нее начался приступ тошноты. Мама всегда жаловалась, что миссис Мэннинг, когда была ее очередь, никогда не мыла туалет, и вообще думала, что та должна делать это в два раза чаще, потому что у нее было в два раза больше детей. В их последней ссоре по этому поводу миссис Мэннинг грозилась снести ей башку. Она обозвала ее чванливой коровой и сказала:

— Думаешь, твое дерьмо не воняет?

Когда Адель снова вернулась в квартиру, она заколебалась. Родители сидели по обе стороны камина со стаканами в руках и выглядели такими несчастными, что она почувствовала, что должна что-то сказать.

— Мне очень жаль, что я не могла добраться туда быстрее, — выпалила она. — Я правда бежала всю дорогу.