Протоколы колдуна Стоменова часть II - Ценев Вит - Страница 4

развею.

Он замолчал, тяжело дыша, его горб ходил ходуном под рубашкой. Я слышал его дыхание и боялся поднять голову, боялся на него посмотреть. У меня нет того, что он просит. Да, я уже перестал отрицать, что все это выдумки. Я согласился быть проводником слова его. Я примирился с тем, что был авторучкой в руках черта или бога. Если и писали, то мной, но не я сам. Если и писали, то через меня. Но не я сам. Не я сам. Не я сам.

Дыхание его успокоилось. Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня, в глазах его налились красные прожилки.

— На столе несколько фотокарточек. Не переворачивай их. Не трогай их вовсе. Осмотрись на них, принюхайся к ним как бы. Найди нужного человека. Найди человека, который нам нужен сейчас.

— Я его знаю?

— В том смысле, в каком ты подразумеваешь, нет. В том смысле, в котором подразумеваю я, тоже нет. Так что, искай с чистым сердцем.

— Как я найду то, что я не знаю? — слова давались мне с большим усилием, я понимал, что ответ его не устраивает, но что сказать? Что сказать мне ему?

— Понятия не имею, мать твою! — завизжал горбун. — Нюхай, лижи, соси! Руками над ними води! Не переворачивать! Ищи! Не надо ничего знать, достаточно будет того, что я знаю! Найди то, что я знаю! Найди немедленно! Ищи, ищи, ищи!

Я закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но серые пятна карт плясали в глазах, как будто ты поймал вспышку яркого света. В ушах зашипело шумом морской раковины, прижатой к уху. Я тряхнул головой, пытаясь отогнать пятна, зажмурился изо всех сил, но карты не уходили, одна из них светилась более остальных, вторая слева светилась более остальных, вторая слева, вторая карта слева.

— Вторая слева, — прошептал я, открывая глаза. Наручники слабо звякнули: подковырнув пальцем фотографию, я перевернул ее. На меня глянуло некрасивое лицо: тяжелая роговая оправа, ядовито тонкие губы, длинная шея с сильно выпирающим кадыком, мешки под глазами, большие залысины по бокам, вросшие мочки ушей. Выражение лица было какое-то воспаленно-взволнованное. Кто это, я не знаю, но почему-то, увидев лицо, я подумал, что угадал и что это — именно он. Я исподлобья посмотрел на горбуна, но его лицо было непроницаемым.

— Это Ракшиев, — наконец изрек горбун, зло ощерившись. — Кристо Ракшиев. Да, да, тот самый, о котором ты в книжке написал. Все верно, он и был нам нужен. Это Ракшиев. И это будет отдельная история.

Стоменов

Стоменов:

С котенком энтим, Сергей Дмитрич, все просто выходит. Не знаю, что леший городской удумал, да только раз схватился ницшу свою постигать, тогда по-нашенски это делай и легких путей себе не ищи. А то погляди, подвиг себе сыскал, котенка уморил. Вот Ванька наш все верное содеял: выходил своего котенка, взрастил его, откормил. Кот у неговышел ладный, масть черная, порода шелудивая. Мышей ловил исправно, а головы ихние под порожком оставлял. Целый мешок их Ванька потом насобрал. И только когда год коту сделался, удавил его Ванька своими собственными руками. Удавил и уварил, чтоб, значит, обережку-то себе сделать.

Следователь:

Как удавил?!

Стоменов:

Знамо как, руками. А иначе, Сергей Дмитрич, никак нельзя. Если Марфа котят ненужных стопила, так в этом силы нету никакой. Или Степан этот, узник, про которого я тебе поминал уже, до кошек охочий был: петлю ей на шею, и в руке держит, пока она не задохнется. Мышей, дескать, не ловит, зверина паскудная. Но нету в этом никакой силы, Сергей Дмитрич, нету.

А если ищешь силу, то возлюби сначала животную, прикипи к ней душой своей, прежде чем жизни ее лишать. Вот тогда и будет тебе эта сила, великая сила. Если сдюжишь, конечно. Потому как не сдюжить очень можно. Рука дрогнула, сердце трещину дало — и не только сила тебе не дастся, а самому можно жизни лишиться враз. Да и смочь содеять это не каждому дано, науку-то нашенскую.

Год кота охаживай и уж потом делай, что велено. А если не выходил или не углядел, если под тележье колесо попал нечаянно или собаки подрали, а то и сгинул вовсе — то начинай все с начала, пока своего сполна не достигнешь.

Ну а если вышло все, как положено, то и обережек твой справным выйдет. Сила звериная войдет в тебя. Кота

уварить следует, вот всю ночь подле котла сиди, огонь поддерживай да водицы колодезной подливай. Как есть, так его и вари, не нарушая. А с рассветом огонь уйми, остуди, да в вареве этом косточку котячью в дело себе выбери для обережного, ее на шее носить надобно до тех пор, пока сила есть в ней. А можно еще бусины изготовить, на шнурочке, Никола себе такую забаву сделал. Что молчишь, Сергей Дмитрич, что не вопрошаешь?

Следователь:

Думаю, Андрей Николаевич, думаю. Озадачил ты меня, право слово.

Стоменов:

То-то я и погляжу, сидишь, рот разинучи да глазами хлопоча. Примериваешь, поди? Но лучше сторонись, Сергей Дмитрич, сторонись лучше, иначе эта косточка станет тебе поперек горла. Сердце иссушит, кровь сгноит, мукой желчной нутро тебе выест. Чай, благо, что вздер и погнал городского Никола, а то ссохся бы заживо от науки нашенской.

Вот только одно мне интересным будет: откуда же узнал он, что кота уваривать надобно? Мы ему ентого не говорили. Неужто в книжках выпытал, в ницше своей?

Следователь:

Читать — не читал я, Андрей Николаевич, а слышать — много наслышан. Вот только по его разумению, а не по твоему. Но в их слово не верю я, пустозвонным кажется оно мне, а в твое слово мне верить не хочется, ибо страшное оно больно.

Стоменов:

Будто вы тут не страшное творите, в стенках этих. Гляди, пострашнее нашего-то будет.

Следователь:

Твоя правда будет, Андрей Николаевич. Прости, нарушилось что-то во мне, словно душой наизнанку вывернуло. Приноровил я слово твое на себя, верно ты сказал, и тошно мне стало. Страшно мне слушать речи твои. Что же за люди вы такие будете? Люди ли или нелюди вы? Смерти молитесь, чтобы жить, и любите, чтобы удавить своеручно. Я понять хочу тебя, Андрей Николаевич. Понять искренне, понять и принять всем сердцем моим. Но только воротит мое сердце от слов твоих.

Веру в себя я теряю от слов твоих, силу свою я теряю от слов твоих, разум свой я теряю от слов твоих. Но ты говори и дальше, Андрей Николаевич, говори и дальше, говори, говори, говори: пить я буду чашу свою до дна, спать я буду с мыслями о тебе, слушать я буду тебя, и только тебя, и верить теперь я буду только тебе. Только тебе, и никому больше.

Горбун

— Вот это и есть твой Ракшиев. Он действительно вел дневники, где практически слово в слово рассказал то же самое, что написал ты в своей книге. То же самое, что происходило на самом деле. Расхождение лишь в том, что Ракшиев никогда не работал в КГБ, а, скажем так, ему казалось, что он там работал. Надо ли пояснять, что это значит?

Ракшиев был ненормальный. Еще в семнадцать лет ему поставили диагноз «шизофрения», так что психушка стала его вторым домом. А если быть точнее, то первым, потому как из нее он выбирался домой на очень непродолжительное время. Ему казалось, что он Ленин, он разговаривал с Троцким и со Сталиным, постоянно отдавал какие-то распоряжения и все время просил себя забальзамировать после смерти.

Шизофрения и сейчас толком не лечится, а тогда и вовсе. Тем не менее в 1978 году в его картине болезни наступило обнадеживающее облегчение, и его выписали. Однако вышло это ненадолго, и в мае того же семьдесят восьмого года его опять упекли в дурдом. Только вот содержание его видений шибко изменилось за эти 3 месяца. Он стал «работать» в КГБ стенографистом и ведать всеми самыми важными секретами, какие только могут быть. Я не знаю, как насчет других секретов, но вот этот, про Стоменова, он знал с поразительной точностью.