Я, Потрошитель - Хантер Стивен - Страница 3

Лезвие совершило паломничество через живот Крали к ее пупку. Наблюдать за ним сейчас не было никакой необходимости; я оставил это для других женщин и других ночей. Теперь же мне было достаточно смотреть на то, как вслед за прошедшим лезвием края раны расходились, обнажая то, что находилось внутри, раскрывая черную расселину с крутыми склонами. Крови не было. Она уже вся вытекла; сердце, лишенное топлива, перестало биться, и больше не было напора, заставляющего жидкость вытекать из сосудов. Это был просто разрез, жуткое рассечение плоти, которое причинило бы океан боли, если б дома был кто-нибудь, кто ее заметил бы. Работа была выполнена безукоризненно. Я ощутил некоторую гордость, поскольку мне было любопытно узнать, какой становится после воздействия стали мертвая плоть. Ничего красивого, ни капельки; просто выпотрошенной и изувеченной – одним словом, изуродованной.

Я сделал еще один разрез, получая то странное удовольствие, которое мне приносили эти действия, наслаждаясь работой ножа и своим собственным мастерством и вниманием к мелочам. К этому времени запахи естественных реалий и смерти дали пищу органам обоняния. Это было сумасшедшее зловоние металла, от бронзового мускуса крови до испражнений от пищи, переваренной и превратившейся в кал, готовый исторгнуться из кишок, и до мочи, которая каким-то невообразимым, немыслимым образом разлилась повсюду, как будто я каким-то неловким движением перерезал трубку. Я жадно втянул этот запах. Восхитительно, прямо-таки амброзия. Облачко головокружения затянуло мое сознание, и я смутно почувствовал, что на меня накатывает обморок.

Но тут какой-то сумасшедший младенец у меня внутри приказал мне продолжить надругательство. Мне нужно было нанести мертвой женщине новые раны. Зачем? Одному Богу известно. Музыка убийства призывала меня растянуть ни с чем не сравнимое ощущение торжества и преодоления. Подобно игривому ребенку я полоснул женщину еще раз семь-восемь, вниз – пока мою радость не остановила лобковая кость, скрытая под спутанной шерстью, – вбок вокруг пупка, спрятавшегося в мягких складках тела, и до самой оконечности тазовой кости, чья твердость опять-таки отняла у меня все удовольствие. И снова разрезы не дали крови, а только набухшую содранную красную кожу в том месте, где плоть отпрянула от вторжения вспоровшего ее лезвия, быстро свертываясь в крошечные комочки.

Я вытер нож об одежду женщины, чувствуя, как лезвие становится чистым, затем спрятал его под сюртук, засунув между ремнем и брюками, надежно скрыв из виду. Встав, с силой вытер ноги о брусчатку, опять же для того, чтобы избавиться от крови, чтобы ни одна ищейка не смогла проследить меня до моего логова. После чего бросил последний взгляд на бедняжку.

Она не была ни красива, ни уродлива, а просто мертва. Ее бледное лицо строго застыло в пятне лунного света, раскрытые глаза были пустыми, поскольку зрачки исчезли. Мне захотелось узнать, насколько это обычное явление, и я вознамерился непременно проверить его в следующий раз. Губы обмякли, маленькие кривые зубы потонули в лужице набежавшей слюны. Сейчас Краля была начисто лишена достоинства, подобающего настоящей леди, – так в один голос заявили бы все, – однако для меня она была красавицей. Вскоре она предстанет перед всем миром, и ее увидят такой, какой увидят, обратив на это внимание или нет, как кому заблагорассудится; однако в настоящий момент казалось, будто она, в полной мере удовлетворив своего клиента, решила немного отдохнуть перед следующим.

Глава 04

Воспоминания Джеба

В своей карьере я поднялся до того, что меня от случая к случаю приглашали замещать музыкального критика в амбициозной «Стар» мистера О’Коннора, агрессивной вечерней газете, одной из более чем пятидесяти себе подобных, стремящихся добиться успеха на лондонском рынке, конкуренция на котором была невероятно высокой. Это респектабельное издание на четырех листах выходило шесть раз в неделю. Мне была по душе его политическая направленность – либеральная, хотя и значительно более мягкая, нежели моя собственная; заключалась она в том, что мужланам из низших классов отдавалось предпочтение перед ханжами-аристократами, и при этом язвительно высмеивалась склонность королевы Виктории отправлять бравых британских «томми» пронзать штыком брюхо всем желтым, коричневым и черным язычникам, посмевшим выступить против нее. Томас Пауэр О’Коннор, ирландец от макушки до пяток, свое дело знал, этого у него не отнять; он подключил редакцию к телеграфу, чтобы быстро узнавать самые свежие новости из самых удаленных уголков Британской империи, в том числе из убогого, всеми забытого Уайтчепела, в чем мы с вами убедимся. Он также подключил нас к недавно развернутой в Лондоне телефонной сети, мгновенно соединявшей редакцию со своими корреспондентами в пресс-центрах таких учреждений, как Парламент, Министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел и, что самое главное, центральное управление столичной полиции в Скотланд-Ярде. О’Коннор вел войну с «Пэлл-Мэлл газетт», «Глоуб», «Ивнинг мейл», «Ивнинг пост» и «Ивнинг ньюс». И, судя по всему, одерживал над ними верх, опережая всех с тиражом в сто двадцать пять тысяч экземпляров. Его продукт изобиловал новшествами – он первым разместил на газетных полосах карты и схемы и разорвал унылые длинные колонки печатного текста с помощью всевозможных разделителей; он любил иллюстрации (и содержал целую «конюшню» художников, способных в считаные минуты превратить новость в зрительный образ) и свято верил в силу броского заголовка, набранного аршинным шрифтом. От неразборчивого рукописного текста О’Коннор перешел к абсолютному господству пишущих машинок американской фирмы «Шолс и Глидден» гораздо быстрее, чем такие нерасторопные сони, как «Таймс».

Так случилось, что в тот вечер, 31 августа 1888 года, я вернулся в редакцию «Стар», чтобы состряпать заметку в двести слов об исполнении в концертном зале «Адельфи» сонаты Бетховена (Девятой, ля-минор, «Крейцеровой») пианисткой мисс Алисой Тёрнбулл и скрипачом Родни де Лион Бэрроузом. Сейчас эти имена, кроме меня, не помнит никто.

Я даже помню начало: «ТРЕБУЕТСЯ НЕДЮЖИННАЯ СИЛА ДУХА, – напечатал я прописными буквами на «Шолс и Глидден», – ЧТОБЫ ИСПОЛНЯТЬ СОНАТУ ДЛЯ СКРИПКИ И ФОРТЕПИАНО № 9 ЛЯ-МИНОР В ТЕМПЕ МОДЕРАТО, ПОСКОЛЬКУ ВСЕ ПРОПУЩЕННЫЕ И ФАЛЬШИВЫЕ НОТЫ СРАЗУ ЖЕ БРОСАЮТСЯ В ГЛАЗА, ПОДОБНО ФУРУНКУЛУ НА БЕЛОСНЕЖНОЙ ЩЕКЕ ГРАФИНИ».

Я продолжал в том же ключе, отметив, что мисс Тёрнбулл сорок лет, но она выглядит на все семьдесят, а шестидесятидвухлетний мистер де Лион Бэрроуз производит впечатление двадцатипятилетнего мужчины – который, увы, умер и был забальзамирован подмастерьем; и так далее на протяжении нескольких десятков едких строчек.

Я отнес три листка своего творения мистеру Массингейлу, редактору раздела театра и музыки, и тот карандашом разграничил абзацы, подчеркнул для операторов линотипа (славящихся своей дотошностью) все прописные буквы, которые должны были быть прописными, вычеркнул три прилагательных («цензура») и превратил один непереходный глагол в переходный (презрительно фыркнув, должен добавить), после чего крикнул: «В набор!», и какой-то юнец схватил листы, склеил их вместе, и, скрутив, засунул в трубку, которой предстояло быть вставленной в самое последнее усовершенствование, принятое в «Стар», – пневмопочту, а уже та в одно мгновение силой сжатого воздуха доставила трубку в наборный цех, расположенный двумя этажами ниже.

– Отлично, Хорн, – сказал он, обращаясь ко мне по имени, производному от моего творческого псевдонима в «Стар», поскольку мое собственное прозвище ни на кого не произвело бы впечатление. – Как всегда, остро и со вкусом.

Массингейл считал, что я гораздо лучше того типа, который считался основным, и тут с ним были согласны все, но поскольку я пришел после него, мне приходилось довольствоваться вторым местом.

– Сэр, если не возражаете, мне бы хотелось задержаться и прочитать гранки.

– Как тебе будет угодно.