Революtion! Основы революционной борьбы в современную эпоху - Соловей Валерий - Страница 12

Проигрывая Западу в смысле притягательности, Россия тем не менее остается привлекательной для своих азиатских соседей. Основной поток трудовых мигрантов из постсоветской Средней Азии направляется именно в Россию. В данном случае мы наблюдаем давнишнюю историческую закономерность: если для Запада Россия выглядит Востоком, то для Востока она выглядит Западом[40].

В киргизском революционном мифе отсутствовал элемент Запада; впрочем, России в этом мифе тоже не нашлось места. Характерно, что даже изощренные российские конспирологи не смогли обнаружить в обеих киргизских революциях и намеков западного влияния. Значит, не все революции можно считать государственными переворотами прозападных сил?

Если резюмировать, то ключ к влиянию Запада на постсоветскую динамику не в грантах, НКО и «заговорах», а в самом факте собственного существования как привлекательной политической и социоэкономической модели и умении эту модель рекламировать. Запад выглядит более эффективным, гуманным и справедливым, экономически и технологически более развитым обществом, чем Россия.

Поэтому Запад оказывается важным элементом революционной утопии. Также он оказывает организационную, финансовую и технологическую помощь оппозиции и может выступить посредником между конфликтующими сторонами в случае развертывания революционного процесса. Однако само по себе внешнее влияние неспособно спровоцировать революционную динамику. Это все равно что считать, будто движения флюгера вызывают ветер.

«Геополитический заговор» как причина революции – мифологема правящей элиты. Но есть и народный миф о революции, согласно которому революции происходят по причине массового обнищания: люди выходят на улицы, когда они больше не могут терпеть бедность и когда им, в прямом смысле слова, нечего есть.

В России этот миф питается инерцией советской социализации: в советских школьных учебниках и коммунистической пропаганде дореволюционная Россия представлялась царством массовой нищеты и голода. И хотя теперь мы знаем, что то была фальсифицированная картина, и хотя царская Россия не была раем на земле, то уж совершенно точно она не была адом, миф о нищете и голоде как первопричине революции обладает безусловным обаянием для массового сознания.

Но не только для массового. Вождь большевиков Владимир Ленин заочно полемизировал на сей счет с блестящим политическим мыслителем, французом Алексисом де Токвилем. (Здесь надо уточнить, что де Токвиль умер еще до рождения Ульянова-Ленина.)

Так вот Ленин считал важной причиной революции социоэкономический кризис и обнищание низов («обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов», в его формулировке). Де Токвиль на примере Великой французской революции показывал, что к революции парадоксальным образом ведет не ухудшение, а улучшение социоэкономической ситуации, сопровождающееся быстрым ростом массовых притязаний, для удовлетворения которых не хватает ресурсов. Иначе говоря, революция политическая и социальная начинается с революции ожиданий.

Хотя исторический опыт революций настолько обширен и разнообразен, что из него можно извлечь убедительные аргументы в пользу обеих точек зрения, современная наука, пусть с важными оговорками, опровергает Ленина и склоняется к позиции де Токвиля. «И все же революции, как правило, вызываются не нищетой». «На самом деле революции чаще происходят не в самых бедных странах, а в странах со средним уровнем доходов», – утверждает Голдстоун[41].

Обнищание населения как революционный фактор имеет значение не само по себе, а в связи с другими факторами и в широком контексте. Бедность и нищета могут привести к покорности и пассивности. Ведь для любых протестных действий нужны усилия и ресурсы – а крайняя нищета и жесткая иерархизированная система лишают общество ресурсов, оставляя ему лишь одно желание: выжить. Более того, практически все религиозные доктрины оправдывают неравенство и нищету как естественный порядок вещей.

Для революций важно не абсолютное, а относительное обнищание. Это ситуация, при которой общество жило все лучше и верило в долговременность повышательного тренда, но сим надеждам в силу тех или иных причин (война, экономический кризис, природная катастрофа, неумелое управление и др.) суждено было обрушиться. Именно срыв надежд делает невыносимым неравенство и порядок вещей, которые прежде выглядели вполне приемлемыми.

Зачастую политической революции предшествует «революция ожиданий». Что это такое? Представим себе следующую типическую ситуацию. Страна имярек пребывает в восходящем экономическом тренде. Высокие цены на промышленную продукцию, сельскохозяйственные культуры или природное сырье, которыми богата страна, обеспечивают устойчивый рост доходов – государства, элит и населения. Понятно, что в недемократических системах эти доходы распределяются несправедливо, а львиную долю доходов отчуждает в свою пользу правящее сословие и экономическая верхушка. Вместе с тем экономический подъем обеспечивает заметный рывок для части общества, которая связана с обслуживанием экспорта и/или растущих отраслей экономики. Помимо элит важным бенефициаром становится растущий – по численности, доходам и амбициям – городской средний класс. Но благодаря общему росту доходов улучшается и жизнь населения страны в целом.

Работает закон возвышения потребностей. Люди привыкают к росту своих доходов и к приятным тратам. Они начинают ездить отдыхать за границу, причем дважды в год; они каждые полгода меняют мобильный телефон, а раз в два года – автомашину; они покупают в ипотеку городскую квартиру и начинают строить загородный дом.

И хотя в обществе много ворчат и жалуются на казнокрадство, коррупцию и злоупотребления власть имущих, это возмущение носит неглубокий характер и не толкает людей к протестным политическим действиям. Ведь им есть чего терять – благоприятную перспективу. В силу присущего всему роду человеческому когнитивного искажения – бессознательной привычки абсолютизировать и экстраполировать статус-кво, сегодняшнее положение вещей – общество пребывает в безмятежной уверенности, что благоприятная экономическая ситуация и возможность обогащения теперь будут всегда.

«Счастье было так возможно, так близко». Но вдруг – а это всегда случается вдруг – происходит обрыв надежд и ожиданий. По каким угодно причинам: изменилась экономическая конъюнктура, рынок перенасыщен, появились влиятельные экономические конкуренты, ухудшилась международная ситуация, началась война и др. Для общества результат один: процветание закончилось, наступило время «тощих коров».

И тогда после первого шока и детских надежд, что все скоро образуется, вернется на круги своя, надо лишь немного обождать, возникает мрачная свинцовая уверенность, что кризис – это всерьез и надолго, что прежней жизни уже не будет. Обрушение массовых надежд и ожиданий всегда чревато раздражением и агрессивным недовольством. Тем более когда люди начинают вслух задаваться вопросом: почему элита по-прежнему роскошествует, в то время как все мы стали жить заметно хуже? В новой ситуации несправедливость и злоупотребления возмущают людей гораздо сильнее, чем прежде. И у этого возмущения гораздо больше шансов вылиться на площади и улицы.

Еще одним обстоятельством, превращающим экономику per se, а не только неравенство и нищету, в потенциально революционный фактор, оказывается возможность сравнения. Особенно важно это для современного мира, который несравненно прозрачнее, чем двести, сто или даже двадцать лет тому назад. Почему мы живем хуже, чем соседние страны, хотя начинали одинаково? Это вопрос, которым люди просто не могут не задаваться.

Восточные немцы и обитатели «социалистического лагеря» в ходе «бархатных революций». Советские граждане на рубеже 80-90-х годов прошлого века. Украинцы в 2004 г. и 2013 г. И ответ предреволюционного общества на этот вопрос весьма неприятен для правящих режимов.