Пришпоренный - Форестер Сесил Скотт - Страница 44

Даже и теперь свежий ветер вздымал Атлантические валы на всю их исполинскую высоту. «Отчаянный» взлетал вверх, а потом стремительно падал вниз, одновременно закручиваясь штопором под ударами волн, бьющих в наветренный борт, по-своему, по-особому шатался, когда набегала «бродячая волна», и еще хуже раскачивался, когда необычно высокий вал отнимал ветер у парусов. Но помпы, работая по часу каждую вахту, поддерживали трюм сухими, а меняя галс каждые два часа, «Отчаянный» с трудом лавировал обратно в открытое море, выигрывая не более полумили против ветра на каждом галсе, чтобы в конце концов к следующему шторму добраться до прежней, более безопасной позиции.

Получилось, что эти шторма были как бы расплатой за слишком хорошее лето. Возможно, мысль эта была не такой уж нелепой. Во всяком случае, Хорнблауэр находил основания для теории, согласно которой непогода бушевала дольше обычного именно из-за того, что ее слишком долго сдерживало стоявшее все лето высокое давление. Так или иначе, крепкий ветер дул четыре дня после первого шторма и перешел в налетевшую с запада бурю, почти ураган. Кошмарные серые дни под низко нависшими тучами сменялись чуткими черными ночами, ветер без устали ревел в такелаже, наполняя уши неумолчным звоном, и казалось, что угодно отдашь за спокойную минутку, но ни за какую цену невозможно было купить и секундной передышки. Скрип и стон корабельной древесины мешался с ревом ветра, деревянные конструкции вибрировали вместе с такелажем. Не верилось, что тело и мозг, измученные беспрестанным шумом и усталостью, выдержат хотя бы еще минуту, но они выдерживали день за днем.

Буря сменилась крепким ветром, таким, что на марселях хватало одного рифа, и потом, невероятным образом, ветер вновь перешел в бурю, третью бурю за месяц, и вся команда обновила синяки, полученные в прежних падениях. И в эту бурю Хорнблауэр прошел через душевный кризис. Дело было не просто в расчетах, все было куда сложнее. Он пытался сохранять внешнюю невозмутимость, выслушивая утренние доклады Буша, Хьюфнила и Уоллеса (Уоллес был врач). Он мог бы собрать их на военный совет, оградить себя на будущее — получить их письменные заключения, дабы предъявить их следствию, если дело до того дойдет. Но это было бы не в характере Хорнблауэра — ответственность была воздухом, которым он дышал; так же не мог от нее уклониться, как не мог перестать дышать.

В тот день, когда удалось наконец поставить зарифленные марсели, он решился.

— Мистер Провс, я буду премного вам обязан, если вы укажете курс, чтобы нам подойти к «Наяде» на расстояние, с какого можно прочесть сигналы.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр, стоявший на шканцах под адским, нестихающим ветром, ненавидел Провса за его беглый, вопросительный взгляд. Конечно, кают-компания обсуждала эту проблему между собой. Конечно, они знали о нехватке питьевой воды. Конечно, они знали, что Уоллес доложил о трех случаях воспаления десен — первом признаке цинги на флоте, цингу в целом победившем. Конечно, они гадали, когда же капитан сдастся, — возможно, даже заключали пари о конкретной дате. И проблема, и решение были его, а не их. «Отчаянный» лавировал по бурному морю к месту на ветре и немного впереди от «Наяды», чтобы флаги отдувались ветром под нужным углом и их можно было прочесть.

— Мистер Форман. Сигнальте «Наяде», пожалуйста. «Прошу разрешения вернуться в порт».

— «Прошу разрешения вернуться в порт». Есть, сэр. «Наяда» была единственным кораблем Прибрежной эскадры в пределах видимости, а значит, ее капитан был старшим на позиции. Любой капитан был старше капитана «Отчаянного».

— «Наяда» подтверждает, сэр, — доложил Форман, затем, через несколько секунд: — «Наяда» — «Отчаянному», сэр. «Вопрос».

Это можно было сформулировать и повежливее. Чамберс с «Наяды» мог бы просто посигналить «Будьте добры объяснить причину», или что нибудь в том же роде. Но простой вопросительный флажок поднять было и проще, и быстрее. Хорнблауэр сформулировал свой ответ так же лаконично.

— «Отчаянный» — «Наяде»: «Воды на восемь дней». Хорнблауэр ждал, пока ответ появится на сигнальном фале «Наяды». Это не было согласие; если это и было разрешение, то разрешение с оговоркой: — «Наяда» — «Отчаянному», сэр, «Останьтесь еще на четыре дня».

— Спасибо, мистер Форман.

Хорнблауэр пытался ни голосом, ни выражением лица не выдать охвативших его чувств.

— Бьюсь об заклад, у него самого воды на два месяца, сэр, — сердито сказал Буш.

— Надеюсь, что так, мистер Буш.

До Торского залива семьдесят лиг; два дня пути при попутном ветре. Никакого запаса на случай непредвиденных обстоятельств. Если на исходе четвертого дня ветер сменится на восточный, что вполне возможно, они не доберутся до Торского залива и за неделю. Даже если подойдут водоналивные суда, они запросто могут разминуться с «Отчаянным». Даже если этого не случится, море может оказаться слишком бурным для шлюпок. Команде «Отчаянного» грозит смерть от жажды. Хорнблауэру нелегко было просить — он вовсе не желал показаться одним из тех капитанов, кто только и мечтает вернуться в порт. Он ждал до последнего. Чамберс увидел дело с другой стороны — люди часто смотрят так на чужие неприятности. Для Чамберса это был способ продемонстрировать непреклонность. Способ простой, удобный и дешевый.

— Пошлите, пожалуйста, такой сигнал, мистер Форман. «Спасибо. Возвращаюсь на позицию. До свидания». Мистер Провс, мы сможем отойти, как только получим подтверждение сигналу. Мистер Буш, с сегодняшнего дня выдача воды уменьшается до полгаллона.

Две кварты воды в день на все про все — да еще такой воды — это гораздо меньше, чем нужно для поддержания здоровья людям, живущим на солонине. Это означает не только муки жажды, но и болезни. С другой стороны это значит, что последняя капля воды будет выпита не через восемь, а через шестнадцать дней.

Капитан Чамберс не предвидел, как поведет себя погода, и, возможно, его нельзя за это винить. На четвертый день после обмена сигналами западный ветер снова, как ни трудно это вообразить, перешел в бурю, четвертую бурю этой штормовой осени. К концу послеполуденной вахты Хорнблауэра вызвали на палубу, чтоб он разрешил убрать зарифленные марсели и поставить штормовой стаксель. Уже темнело: равноденствие, когда солнце садилось в шесть, давно прошло. Было холодно: не мороз, не стужа, но холод, пронизывающий до костей холод. Хорнблауэр попытался пройтись по качающейся палубе, чтоб разогнать кровь. Он согрелся, но не от ходьбы, а от усилий которые требовались, чтоб устоять на ногах. «Отчаянный» прыгал под ним, как олень, и снизу доносился монотонный стук работающих помп.

Воды на шесть дней; двенадцать на половинном рационе. Мысли Хорнблауэра были мрачнее сгущающейся ночи. Прошло пять недель с тех пор, как он последний раз смог отправить письмо Марии, и шесть недель, как получил последнее письмо от нее, шесть недель западных ветров и бурь. За это время все, что угодно, могло случиться с ней или с ребенком.

Волна, куда больше обычной, заревев в темноте, ударила в нос «Отчаянного». Хорнблауэр почувствовал, что судно идет как-то вяло, с ленцой. Волна затопила шкафут не менее чем на ярд, и тяжесть пятидесяти или шестидесяти тонн воды придавила палубу. Некоторое время судно лежало, как неживое. Потом оно качнулось набок, сперва чуть-чуть, потом повеселее: в шуме ветра отчетливо слышался шум хлынувшей водопадом воды. Судно постепенно освобождалось, по мере того, как вода рекой бежала в перегруженные шпигаты. Медленно, лениво возвращалось оно к жизни, и, наконец, вновь запрыгало по волнам диким галопом. Такой удар мог бы оказаться для него смертельным — следующий раз оно может уже не подняться; следующий раз может разломиться палуба. И снова волна великаньим молотом ударила в нос корабля, за ней еще одна.

Следующий день был еще хуже. Это был самый страшный день для «Отчаянного» за все те кошмарные недели. Небольшая перемена ветра вызвала килевую качку, именно такую, какую «Отчаянный» по складу характера не выносил на дух. Шкафут заливался почти постоянно, и корабль трудился без малейшего продыха — следующая волна накрывала его раньше, чем он успевал освободиться от предыдущей. Воду приходилось откачивать три часа из четырех, и хотя все унтер-офицеры, «бездельники», шкафутные и морские пехотинцы в свой черед стояли у помп, каждому матросу приходилось по двенадцать часов в сутки отдавать этому изматывающему труду. Когда Буш явился с утренним докладом, мысли его были написаны на его лице еще недвусмысленней, чем обычно.