Великие рогоносцы - Ватала Эльвира - Страница 13

Некий Лебон идет с дамами в театр. Дело близится к вечеру. В этот день гильотинировали двадцать семь человек и через улицу течет кровавый ручеек, словно после дождя. Лебон останавливается, мочит в крови свой платок и, обращаясь к дамам и смотря на капающие капли, говорит в экстазе: «О боже, как же это красиво!»

Все элементарные понятия добродетели, добра и зла — перемололись в этом молохе революции, в этой мясорубке человеческих тел. Что добро, что зло? Людям предписывалось встречать свою смерть уж если не с улыбкой на устах, то вполне достойно. Не унижать революцию воплями и жалостливым видом. Робеспьер, посылающий тысячи людей на гильотину, это знал, конечно. Ни жестокими пытками, ни полуголодным содержанием в тюрьме у него не отнята эта гордость. Он с презрением смотрит на люд. Собственно, даже не смотрит, он закрыл глаза. И так будет ехать, с закрытыми глазами, через весь Париж на площадь Революции, где стоит гильотина. Он презирает люд и его проклятия и хвалы ему одинаково безразличны. На лбу у него окровавленные грязные бинты. Повязку давно не меняли. Робеспьер только стоя на эшафоте открыл глаза. Ни единого звука у него не вырвалось перед видом своего детища — гильотины. Он готовится смело, отважно, гордо и с презрением принять свою смерть. И вдруг палач срывает одним быстрым и «сухим» движением повязку с его лба. Дикий, нечеловеческий вопль огласил площадь. Так может рычать только смертельно раненый зверь. Замерла толпа народа на площади Революции. Триумф тирана превратился в жалкий волчий крик боли. Можно ли еще больше унизить человека?

Многие личности в истории мужественно и хладнокровно принимали свою смерть. Шарлотта Корде, убившая Марата, вошла в историю не только за этот «героизм», но также много говорилось о ее исключительном самообладании перед казнью. Уже ступив на эшафот, она с обворожительной улыбкой обратилась к палачу: «Подождите немного, сударь. Меня интересует механизм этой машины. Ведь я никогда не видела гильотины». После чего спокойно и с достоинством положила свою голову в круглое отверстие «механизма». Палач не простил этой силы, этого презрения к смерти, молодой девушки. Он вынул из корзины окровавленную голову Шарлотты (теперь ее называют Каролиной) и ударил по еще теплой щеке. Он лишился своей должности. Справедливый молох революции не предписывает унижать тело. Убивать — да, кощунствовать — нет. Таков человеческий гуманизм Французской революции. Не унижать!

Она готовилась дорого продать свою жизнь. Отдать ее монстру, чудовищу, прославиться на века. И какое чудовище увидела, когда ворвалась в его грязную квартиру на одной из парижских убогих улиц?

Несчастливый изболевшийся мужчина, весь покрытый струпьями и язвами какой-то аллергической болезни, сидел в грязной ванне и на обрюзглом лице его была написана дикая тоска и несчастливость личного существования. Грязная судомойка, именуемая женой, что-то виновато намыливала на его теле, на которое без отвращения невозможно было смотреть. Не из-за такого ничтожненького героя Шарлотта хотела расстаться с жизнью. Но было поздно раздумывать о превратности судьбы великих мира сего. Ее нож точно попал в сердце Марата.

«Вы что, изучали анатомию, что так точно попали в сердце?» — спросил Шарлотту следователь. «Сердце тирана видно и без изучения анатомии», — ответила она.

«Королевы поднимались на эшафот гордо», — прокомментирует лаконично один из историков. Да! Гордо восходили на свои подмостки и Анна Болейн, и Мария Стюарт. Но эшафот не принял их гордости. Он постарался унизить их в самую последнюю минуту. Одну тем, что не дал докончить ее язвительный демонский смех, другую тем, что заставил ее вопить недорезанной курицей, которую три раза ударяли топором по затылку.

Собрался было гордо взойти на эшафот Монмут, внебрачный сын английского короля Карла II. Он решил искупить все свои прежние злодеяния достойной, полной гордости и презрения смертью. Не дали. Тринадцать раз непрофессионал-палач лупил Монмута по затылку, не мог голову отделить от туловища. Тринадцать раз раздавались дикие вопли несчастливого бедного Монмута, которому не позволили гордо умереть.

Одни умирали на эшафоте достойно, другие жалко. Не каждому дано со спокойствием и достоинством принять насильственную смерть, что само по себе противоречит природным законам. Были среди осужденных и такие, которые, стыдясь своего малодушия, перед смертью маскировали это фальшивой дерзостью. Вот маршал Бирон, тот самый, который организовал заговор вместе с любовницей Генриха IV Генриеттой де Антраг против короля. Его приговорили к смерти через отсечение головы. На эшафоте маршал Бирон начал оказывать бешеное сопротивление палачу. Сначала он «по-человечески» объяснял ему бедственное положение своей беременной любовницы, которая после смерти любовника останется с младенцем без средств существования. Не помогло. Палач не реагировал и начал связывать ему руки. Тогда Бирон оттолкнул его и жалобно обратился к находящимся здесь солдатам: «Голубчики, прострелите мне голову, а?» «Голубчики» не шелохнулись. Тогда он начал бросаться из стороны в сторону, и палачи хотели связать ему не только руки, но и ноги. Он рявкнул: «Не сметь! Я не вор». К эшафоту подойти не захотел и сильно упирался. Два палача подталкивали его сзади. Палач подошел к нему с платком, чтобы завязать ему глаза. Он оттолкнул его и потребовал, чтобы вынули его собственный платок из кармана. Это было исполнено. Но вдруг он раздумал разрешать себе завязывать глаза. Его насильно поддержали. Но его собственный платок оказался коротким и пришлось послать за другим платком. Люди, собравшиеся во дворе тюремного двора смотреть на казнь любимца и когда-то близкого друга короля, раздражали его. «Что делает здесь вся эта сволочь?» — грозно он закричал и приказал людям немедленно разойтись. Палач попросил Бирона перестать командовать и начать читать молитву за упокой своей души. Но вдруг он перестал читать молитву и опять обратился к палачу с каким-то замечанием. Тому надоела вся эта волынка, он неожиданно подошел сзади и так треснул Бирона топором, что голова отлетела с одного маху, а он стоял на эшафоте обезглавленный, хватая руками воздух и упал, наконец, как подрубленное дерево.

Гордо умирали на эшафоте возлюбленные королев. Непременно с их именем на устах, даже если погибали по их повелению. Вот поэт Шателяр вынужден подняться на эшафот и подставить под топор свою голову за то, что осмелился прятаться в спальне королевы. Он умирает безупречной смертью, как и подобает рыцарю романтической королевы. Он отказался от духовного напутствия и с высоко поднятой головой восходит на эшафот. Вместо псалмов и молитв он громко декламирует стихи. Перед плахой он поднимает голову и восклицает: «О, жестокая дама и самая прекрасная из королев. Я умираю с твоим именем на устах!» Какой-то парадокс, дорогой читатель! Осужденные королем на эшафот умирали с его именем на устах и оправдывая столь кровожадное решение. Когда Кромвеля во время правления Генриха VIII осудили на эшафот, он предчувствовал, что это начало массовых экзекуций, сказав следующие слова: «Сильный вихрь сорвал мне шапку с головы, а вам пока еще ее оставил».

На эшафоте он славил своего короля и уверял всех присутствующих, что тот поступил правильно.

Иногда между палачами и осужденными происходят «философские» разговоры. Военачальник Торкил рубит головы пленным норвежцам. Между ним и одним из норвежцев происходит такой вот разговор: «Я охотно готов умереть и это мне даже приятно. Только прошу тебя отрубить мне голову как можно быстрее, потому что мы часто обсуждали вопрос, сохраняется ли у человека после того, как он обезглавлен, какое-нибудь чувство. Вот я возьму в руки нож: если, будучи обезглавленным, я подниму его на тебя, это будет служить признаком, что чувства я не вполне утратил. Если я его выроню — это будет доказывать обратное. Торкил поспешил отсечь ему голову и нож упал».

В 1926 году любовница Сергея Есенина Галина Бениславская, придя на Ваганьковское кладбище на могилу покончившего с собой Есенина, оставит такую вот записку: «Если я воткну нож глубоко в землю, значит, я не пожалела о своем поступке». «Поступок» ее заключался в том, что она сейчас прострелит себе голову из пистолета. Эксперты потом определят, что пять раз нажимала Галина Бениславская на спуск пистолета и все время была осечка. Только шестым выстрелом она прострелила себе голову. Нож в землю воткнут не был.