Декстер мёртв - Линдсей Джеффри - Страница 3

В конце концов. Рано или поздно. Вот только где она?…

Шел день за днем, неделя за неделей (минула вторая), а Дебора так и не появилась. Не позвонила и не написала. Никакого тебе тайного послания маслом по хлебу сандвича. Ничего. А я все тут, в своей сверхохраняемой камере, в своем уединенном королевстве. Читаю, думаю и упражняюсь. И более всего я упражняю вполне оправданную горечь. Где же Дебора? Где Справедливость? Обе они так же обманчивы, как и честный человек Диогена[5]. Хотя, если задуматься, – кто-кто, а я меньше всего должен рассчитывать на истинную справедливость. Ведь если эта справедливость меня освободит, то совершит жестокую несправедливость, потому что позволит мне продолжать свое любимое дело. Как иронично – это и все мое нынешнее положение.

Но ироничнее всего в моем несчастье, пожалуй, то, что я – Декстер-чудовище, Декстер-изгой, Декстер-нечеловек – я, сорвавшись в пропасть, столь же ничтожен в своем последнем крике, сколь и обычный человек: «Ну почему это случилось именно со мной?»

Глава 2

Дни слились воедино. Унылая рутина тянется за унылой рутиной. Попросту говоря, не случается ничего, чего не случалось вчера или позавчера и что почти наверняка не повторится завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и так до бесконечности… Ни посетителей, ни писем, ни звонков, ни какого-либо намека на то, что у Декстера есть другая жизнь, кроме этой – непрерывной, неизменной, невыносимой.

А все-таки я надеюсь. Не может ведь это длиться вечно, правда? Однажды что-нибудь да случится. Не останусь же я здесь, на девятом этаже «СИИТГН», точно заводная игрушка, повторяя один бессмысленный ритуал за другим. Кто-нибудь поймет, что произошло чудовищное недоразумение, и исправительная машина меня выплюнет. А может, Андерсона вдруг замучает совесть и он, прилюдно признавшись в полной своей вине, лично меня освободит?… Ну да, конечно, скорее я пророю зубной щеткой туннель в бетоне… Но ведь что-то да случится. По меньшей мере в один прекрасный день явится Дебора.

Разумеется, она придет. Я уверенно держусь за эту мысль, которая в моем сознании уже стала непреложной истиной, столь же незыблемой, как закон всемирного тяготения. Дебора придет. Ну а пока я утешусь мыслью, что «СИИТГН» хотя бы не тюрьма. Всего лишь изолятор – временное пристанище подающих надежду злодеев, пока их не повысят в ранге до врагов народа.

Меня не могут держать здесь вечно.

Я сказал об этом вскользь своему пастуху Лазло, когда тот пришел в очередной раз проводить меня во двор на перекур под дождем.

– Не могут, – говорю, – держать меня здесь вечно.

Лазло рассмеялся; не жестоко, стоит заметить, а с дежурной насмешливостью.

– Парня в соседней камере знаешь? – спросил он.

– Сталкиваться не приходилось, – признался я. Если честно, я до сих пор не видел ни одного из обитателей соседних камер.

– Кажись, был восемьдесят третий. Помнишь…

– Не очень, – сказал я.

– …Помнишь паренька того, ну, что на тачке въехал в торговый центр и стал палить из автомата? Четырнадцать человек прихлопнул.

Я помнил. Все в Майами, и стар и млад, об этом помнили.

– Да.

Лазло кивнул на соседнюю камеру:

– Это он там. Все еще ждет своего судебного слушания.

Я моргнул.

– О. А со мной что, тоже так поступят?

Он пожал плечами:

– Похоже на то.

– Как это?

– Это все политика, – заметил Лазло. – Нужный человек надавит в нужном месте, и… – Он повел плечами, точно как герои в «Клане Сопрано» – мол, ничего не поделать.

– Кажется, мне нужен адвокат, – сказал я, а Лазло в ту же секунду грустно покачал головой:

– Мне через полтора года на пенсию.

После этого бессмысленного обмена репликами мы оба замолчали, и меня вновь наглухо заперли в камере. Приглаживая щетинки зубной щетки, я задумался: а что, если и вправду меня оставят здесь навечно? Никакой шумихи, никакой мороки и судебных расходов, никаких шансов на свободу у Декстера. Для Андерсона и его подразделения это беспроигрышный исход.

И на следующий день, снова сидя под дождем, я продолжал об этом думать. Вечность – это слишком долго…

Но конец приходит всему, даже вечности. И в один серый, унылый день, похожий на все остальные, конец пришел и моей бесконечной рутине. Сидя в своей камере и раскладывая по цветам кусочки мыла, я услышал скрежет двери и поднял голову. Одиннадцать тридцать четыре утра – слишком рано для дворового душа au natural[6]. Такого раньше не случалось, а потому мое взволнованное сердце забарабанило от нетерпения. Что там такое? Неужели дело отсрочили по милости заскучавшего начальника изолятора или это Дебора торжественно явилась с бумагами о моем освобождении?

Время замедлилось; дверь с неимоверной медлительностью распахнулась, и за ней показался Лазло.

– Адвокат твой пришел, – пробасил он.

Я замер. Я не знал, что у меня есть адвокат, – на счастье Лазло, – иначе точно подал бы на него жалобу. И, разумеется, сам себе я адвоката не находил. Может, это сделал Лазло? Может, мои слова о вопиющей несправедливости правосудия запали в его черствую душу?

По виду Лазло было не понять, а спросить у него я не успел.

– П-шли, – сказал он, и спорить я не стал.

Я вскочил на ноги, и мы отправились в необычайно длинное путешествие с девятого этажа. От затворничества в крохотной камере и мыслей о долгожданной свободе путь показался мне почти бесконечным. Мы шли целую вечность и пришли наконец к большому пуленепробиваемому стеклу – моему окну во внешний мир. По другую сторону сидел человек в поношенном темно-сером костюме. Лет тридцати, с залысинами и в очках, усталый, унылый, рассеянный. Он спешно перелистывал кипу солидных на вид бумаг и хмурился, будто видел их впервые и положение дел его не радовало. Короче говоря, он представлял собой лучший образец взмыленного государственного адвокатишки, который глядит по верхам и не вдается в тонкости. Мне же, кроме тонкостей, надеяться было не на что, а потому его вид меня не обнадежил.

– Садись давай, – велел Лазло почти мягко.

Я сел на стул и с нетерпением взял старомодную телефонную трубку, висевшую возле окна. Адвокат на меня не смотрел. Он листал и листал бумаги, пока вдруг не наткнулся на что-то удивительное. Затем нахмурился больше прежнего, вскинул голову и заговорил. Я взглянул на его шевелящиеся губы, но, конечно, не услышал ни слова, потому что телефона он не поднял.

Я показал ему свою трубку и вежливо повел бровями. Видишь? Электрическое средство связи. Какие чудеса! Ты как-нибудь испробуй. Сейчас, например.

Адвокат слегка растерялся. Он отложил бумаги, поднял трубку, и я его наконец услышал.

– Кхм, Дехстер, – произнес он.

– Декстер, – поправил я. – С буквой «к».

– Я Берни Фельдман, ваш адвокат по судебному назначению.

– Приятно познакомиться, – отозвался я.

– Ладно, слушайте, – сказал он зачем-то, хотя я и так весь уже обратился в слух. – Давайте-ка обсудим, что да как будет в суде.

– Когда это? – полюбопытствовал я.

Я вдруг понял, что с ужасным нетерпением жду слушания. Хоть вырвусь на пару часов из своей комнатушки.

– Согласно закону, спустя сорок восемь часов с момента вашего задержания, – нетерпеливо протараторил адвокат.

– Я здесь уже две с половиной недели, – заметил я.

Он нахмурился, зажал трубку между плечом и ухом и снова углубился в бумаги. Потом покачал головой.

– Быть не может, – сказал он, перелистывая документы.

По крайней мере мне показалось, что он так сказал, – по движению губ. Самих слов я не услышал, потому что несчастный Берни столь яростно качнул головой, что телефонная трубка скользнула у него с плеча, повисла на шнуре и грохнула о бетонную стену, оглушив меня на одно ухо.

Я поднес трубку к другому уху. Мой адвокат поднял свою.

– Согласно этим документам, – заговорил он снова, – вас арестовали вчера вечером.