Черные вороны - Рысс Евгений Самойлович - Страница 13

— Что же вы, товарищ Федоров, — упрекнул он, — обещали не писать и все-таки написали.

Федоров виновато рассмеялся.

— Ничего не мог поделать, соседи заставили. Они из окна видели, как вы меня брали. Прихожу домой, а на меня все смотрят испуганно, разбегаются по комнатам и запираются. Решили, что, значит, я и есть самый главный бандит. Вот и пришлось написать. Уж извините…

Впрочем, все это было потом, когда дело шайки «Черных воронов» завершилось. А в тот день оно еще далеко закончено не было.

Почти сутки сидела засада в квартире у обувного мастера, но дочь его все еще не появилась. Может быть, и она узнала об опасности?

На условный стук Васильеву открыл дверь сотрудник. Он сообщил, что в засаду пока попало три сапожника, которые, вероятно, работают на старика по домам. Пришел его сын совершенно пьяный.

Положили его на диван, и он лежит, отсыпается. Старик молчит, любезен, обедать приглашал, но они отказались, — у них бутерброды были, так они поели и водой запили.

Васильев вошел в комнату старика. Тот сидел в кресле и дремал. Услышав шаги Васильева, он проснулся и встал.

— Сидите, сидите, — сказал Иван Васильевич, опускаясь в кресло напротив. — Что же это вашей дочери так долго нет?

Очень стар был Мещанинов. У него слезились глаза, дрожали руки, и почему-то перед тем, как заговорить, он долго шевелил губами.

— Плохие у меня дети, гражданин начальник, — начал он каким-то вялым, бесцветным голосом. — Вон, на диване спит сын. Видали оболтуса? Ведь месяцами пьет, и все на мои деньги. Ничего не делает, нигде не работает. А я в свое время пять тысяч за этого дурака отдал, чтобы его, мещанина, сына сапожника, произвели в офицерское звание. И вот имею благодарность. Пьет беспробудно, деньги берет не считая, да еще меня же срамит. Вы, мол, папаша, мещанин и сапожник, а я офицер русской армии. И не поспоришь. Все правильно.

— Ну, а дочь? — спросил Васильев.

— Дочь! — старик махнул рукой. — Дочь я, гражданин начальник, даже и понять не могу. Ну, деньги у меня просит… Дело молодое, одеться хочется. Хороший жених требует, чтобы и туфельки были по моде, и платьице от хорошей портнихи. Я ведь не нищий, могу и подбросить сотняжку, другую. Ну, а она для чего одевается? Женихов не видать. Все какие-то молодые люди, так, для гуляния. Иногда ночует дома, иногда нет. Иногда по три дня домой не приходит. И замечаю — вином попахивает. Будь я помоложе да покрепче, я бы ей раз, другой сделал выволочку, она бы и успокоилась. А так что же, разговор один? Толку никакого. Начнешь говорить, а она: «Вы, папаша, современной жизни не понимаете, вы свое жили, да отжили, дайте и нам пожить». А я и вправду не понимаю, что это за жизнь? Я в свое время уже богатый был и то, что себе позволял? Схожу в воскресенье в трактир с канарейками, — был недалеко тут такой трактир. Посидишь, послушаешь, как божьи птички заливаются, выпьешь чайку, руб целковый заплатишь и за целую неделю отдохнешь, А тут невесть что! На доктора поступила учиться. Ну, думаю, хорошо. Так представьте себе недавно говорит: мы с Ладыгой больше учиться не будем и документы из института возьмем. Теперь, говорит, образование ни к чему, мы, говорит, и без образования богатые будем…

— Простите, папаша, — остановил старика Васильев. — Мне сейчас надо поехать по делу, а потом я приду, и мы еще с вами побеседуем.

Он подумал, что, может быть, действительно Ладыга придет в институт за документами и что этот случай упускать нельзя.

XII

Климов, и Ладыга делали вид, будто ничего не изменилось. Потеря маузера — в сущности, ерунда. На всякий случай некоторое время не нужно ходить в этот уютный притон. Но, в конце концов, это уж не такое большое лишение. В ресторанах тоже бывает неплохо, тем более, если к тебе привыкли, что ты щедр на чаевые.

А на самом деле оба чувствовали, что полоса удач кончилась, и настало время расплачиваться.

Им и правда необыкновенно везло. Ни разу не встретились они с ограбленными женщинами, ни разу, когда они ограбили артельщиков, не оказались на улице посторонние люди… И это случайное стечение обстоятельств делало их уверенными и смелыми. А в настоящей смелости, которая проявляется при обстоятельствах неблагоприятных, они пока еще не нуждались. Она понадобилась им в первый раз.

Как обычно, они сначала пересчитали деньги. Их было много. Восемнадцать тысяч четыреста рублей. Треть полагалась девушкам. Они отсчитали шесть тысяч сто. И по шесть тысяч сто взяли себе.

— Кто передаст деньги? — спросил Ладыга небрежно.

— Я, — сказал Климов. — У меня условлена встреча с Михайловой.

Они разговаривали так, будто подробности, о которых они говорили, не имели особенного значения, и о них надо было условиться просто затем, чтобы не получилось путаницы. Но за этими фразами таился другой разговор, в котором оба не признавались, оба скрывали, но который оба понимали прекрасно. Каждый из них твердо решил бежать, бежать немедленно и обязательно в одиночку. Как-то сразу между этими, казалось бы, близкими друзьями появилось взаимное недоверие. Каждый понимал, что другой его предаст, если только сможет этим хоть немного помочь себе. В сущности, когда Ладыга говорил: «А то я взял бы эти деньги. Я, может быть, успел бы к Вере зайти», на самом деле звучало: почему, собственно, ты получаешь двенадцать тысяч, а я — только шесть? Мне ведь тоже придется бежать неизвестно куда и, наверное, на всю жизнь.

Когда Климов ему отвечал: «Нет, лучше делать, как условлено. Раз сговорились с Михайловой, я ей и передам», он на самом деле думал совсем о другом: черта с два я тебе отдам эти шесть тысяч. Я, в конце концов, атаман.

Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.

У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему довольствоваться шестью тысячами.

Они вышли; Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар», и разошлись, зная, что ни один из них в ресторан не придет.

Ладыга отбыл бы с первым поездом, но рассудил, что ехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не вызвать подозрений, и надо иметь, по крайней мере, хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то бывшему своему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путанное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, затем секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства. Вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.

Ожидая ее возвращения, Ладыга думал и передумывал — велика ли опасность? И получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузер, во-вторых, если даже нашли — может быть, Окуджава купил его на рынке, и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего.

А сердце все-таки билось у него очень тревожно. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного полегчало, когда он получил бумаги. Туг он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались и коридор был пуст. «Кажется, пронесло», — подумал он.