Под сенью проклятия (СИ) - Федорова Екатерина - Страница 25

— Ушат волоки. — Приказала я Алюне, когда Морислана наконец вытянулась на кровати. — И простыни. Воду кипящую и ключевую. А ещё кружку для завара.

Алюня крутила головой, глядя с ужасом то на свою хозяйку, то на сгустки крови на полу. Пришлось рыкнуть:

— Беги, что стоишь?

И только тогда она унеслась, споткнувшись о порог и издав тонкий всхлип.

Я осмотрела Морислану как положено. Отогнула веко, губу, глянула на язык. Желтизны не было, но была синюшность. И язык сухой, с белизной. Помяла ей руками живот — мягкий, но болезненный.

Морислана лежала молча. Тяжело, со свистом дышала, и казалась погруженной в свои мысли. Я осмелела настолько, что без спросу приложила ухо к её груди. Сердце колотилось часто-часто, словно госпожа матушка только что пробежалась по лестнице, от входной двери до самого терема над дворцом.

Ох ты ж мать Кириметь-кормилица. по всему выходило, что где-то внутри Морисланы сейчас хлестала кровушка.

Пока я думала об этом, Морислана сдвинулась к краю кровати и, свесив голову, аккуратно извергла на пол целую лужу кровавой рвоты. На этот раз без сгустков, ярко-алую. Словно только что из жилы хлестануло. Помахала тонкими пальцами, прося дать ей тряпку, чтобы вытереть рот. Я подхватилась, сдернула со стола скатерть и сунула тряпицу ей в руки, уже начавшие мелко дрожжать.

После чего понеслась в свою светелку, оставив госпожу матушку одну. Кое-какие травки у меня были. но не все.

А тут и все травки могли не помочь.

У двери светелки меня поджидал Рогор.

— Что случилось? Алюня вся перепуганная убежала, только крикнула, что Морислане плохо.

— Очень плохо. — Поправила я. — Боюсь не совладать, да и нет при мне всех нужных трав. Знаешь здесь какую травницу? Беги к ней, скажи, что кровь из кишков хлещет, да изо рта бежит. Пусть несется со всем припасом, что есть.

Он исчез, а я побежала за семицветом и трясицей. Когда вернулась, у кровати Морисланы толклись все три девки — Алюня, Вельша и Саньша.

А скатерть в руках госпожи матушки была окровавлена, почитай что вся. Я выхватила из рук у Саньши кружку, сыпанула туда полную пригоршню семицвета, наспех перетерев в жмене. Рявкнула:

— Вареную воду!

Вельша плеснула из ковша кипятка, едва не обварив мне руки. Я застыла у кровати, выжидая, пока трава заварится. Морислану тем временем опять вывернуло кровью, Вельша едва успела подставить ушат. Это смерть, подумала я, глядя на ярко-алый круг, плескавшийся в узких берегах ушата, сбитых из тонких досок. На полу Алюня подбирала тряпкой лужи крови.

И все же я сунулась к умиравшей с кружкой, в которой медленно — Кириметь-заступница, как же медленно! — отмокали обломки сухой травы. Подняла ей голову, прижала глиняный край к синим губам, надавила на подбородок.

— Пей.

Морислана глянула таким взглядом, словно я все удалялась и удалялась от неё. Но кружку выпила, хоть и через силу, давясь и захлебываясь. Потом хрипло выдохнула:

— Наклонись. Ко мне.

Я низко склонилась над кроватью, и она вцепилась дрожащей рукой мне в волосы, притянула так, что моё ухо почти прижалось к её губам.

— Старшая. Ты — старшая. Аранию тебе. гляди за ней. Убереги. Глупая.

Она хотела ещё что-то сказать, но тут двери с грохотом распахнулись, и горницу заполнили встревоженные люди. Тут была полная женщина в темном платье, с корзиной, полной травных мешочков, служанка с горшком, исходившим паром, незнакомый мне мужик в богатом одеянии. или я его где-то видела?

Приведенная травница спросила, отдуваясь и пыхтя:

— Что давала?

— Семицвет, жменю. — Сообщила я. — Трясицу не успела.

Она кивнула, выхватила у меня из рук кружку и принялась сыпать туда свои травы. Я отступила. Так положено у травниц — когда одна работает, другая не мешай, если не просят. К тому же у неё должен быть живолист, которого не было у меня.

Только одна мысль билась в голове — теперь я и впрямь стану полной сиротой. И хоть Морислана назвать меня дочерью не желала, а все ж приходилась мне родительницей.

В светлицу уже заглядывала Арания, глаза у неё были большие, губы кривились, то ли в ухмылке, то ли в испуганной гримасе.

— Что с маменькой?

— Иди к ней. — Велела я. — За руку подержи. Заболела она.

— Маменька никогда не болела. — Арания глянула на кровать. Испуг наконец-то вышел на её лицо.

Я подтолкнула дуреху в ту сторону, а сама вдруг заметила испачканное платье Морисланы и окровавленную скатерть, которые Алюня сгребла в угол. Выбрала из кучи скатерть, подняла и перетерла сочащиеся кровью складки в руках, словно стирала холстину.

А потом распялила.

В углу, в одном-единственном месте, складки слиплись, словно их сцепили ниткой. Вот и подтвердилась моя догадка. Ошиблась матушка-то. Она считала, что на вчерашнем пиру ловушку готовят для Арании. А вышло, что для неё.

— Кольша. — Выдохнула я.

Травница у кровати, только что сумевшая влить в горло задыхавшейся Морисланы пол-кружки настоя, подняла голову, глянула на скатерть и встретилась со мной взглядом. Кивнула, соглашаясь.

Кольша-трава, живоглотиха и убивица. Ростет она на дне прудов с непроточной водой, в самой середине, в глубине. Чтобы превратить её в чью-то смерть, нужно нырнуть, достать волокнистых, гибких стеблей — а потом перекинуть в бадейку с водой, и тут же, не вынимая, размять. Выбрать тонкие жилы из мякоти, порезать мелко, все там же, в воде. И надломить каждый кусочек жилы надвое, крючком.

Потом можно вытаскивать на воздух и сушить — крючки усохнут, станут крохотными, пальцем не поймаешь, глазом не ухватишь.

Крючки из кольши закладывают в еду перед тем, как дать съесть тому, чьей смерти желают. Попав во влажное, они снова растут. И вцепляются в кишки. Через день, через день и ночь — кому как повезет — набухающие жилы достигают своей полной величины. Еда, съеденная после этого, будоражит крючки, и они начинают распарывать кишки. Хлещет кровь.

Смерть.

Я вспомнила пирожные, которые дворцовые прислужники клали в миски гостей по своему выбору. Обволакивающая мякоть с зернами. Самое то, чтобы спрятать россыпь крохотных крючков.

Но матушка сидела на мосту с самим королем. Значит, и там подают отраву?

У кровати вдруг громко закричала Арания. Травница отступила, одергивая засученные рукава и горестно поджимая губы.

Теперь я полная сирота.

Я вышла из светлицы первой — не было сил видеть девок, жмущихся к стене, и воющую над матерью Аранию. За дверью путь мне преградили Рогор и Сокуг.

— Госпожа Морислана? — Спросил Рогор. Больше для порядка спросил. По лицу было видно, что норвин уже понял все.

Сокуг только молча зыркнул.

— Скончалась. — Я опустила глаза и заметила, что платье на мне пропиталось кровью.

— Надо поговорить. — Рогор глянул настойчиво, требовательно. Особой печали на его лице не было. Задумчивость имелась, словно норвин о чем-то раскидывал умишком.

Вот Сокуг, тот в отличие от него смотрелся опечаленным.

Я кивнула, не желая отвечать, и пошла в свою светелку. В голове кружились мысли — и что теперь? Морислана мертва, её нужно обрядить в последний путь, а Арания. ей лучше вернуться в поместье под Неверовкой. Там дом её отца, там её место.

И там ей будет безопаснее, чем здесь. Хотя. Морислана уже мертва, а значит, и её мечты о замужестве для дочери — тоже.

Рогор посторонился, пропустил меня, и зачем-то зашагал следом. Сокуг остался у двери. Войдя в светелку, я подхватила скатерть, разложенную по постели, начала обтирать руки. Вышиванье, за которым просидела половину дня, пошло темно-алыми пятнами.

Сзади Рогор осторожно прикрыл дверку. Встал, идолище норвинское, прямо у меня за спиной, в шаге, не больше.

— Отчего умерла госпожа Морислейг?

Голос Рогор понизил. Норвинское имя моей матушки царапнуло по ушам. Не по-нашему оно звучало, по чужому.

Однако мне тогда показалось до ужаса верным то, что норвин называл Морислану именем, данным её от отца с матерью. Когда жизнь окончена, остается только то, с чем ты её начал — тело и имя.