Смерти вопреки. Реальная история человека и собаки на войне и в концлагере - Вайнтрауб Роберт - Страница 49

Но все это не означало, что в жизни не было радостей. Энтони Симмондс записал в дневнике о том, как тренировал пойнтера: «Этим вечером получил много удовольствия, потому что гонял собаку Джуди по стометровке вдоль барака; даже использовал жестянки из-под керосина и еды как барьер, через который она прыгала».

Явное неуважение, с которым Джуди относилась к японцам и которое всегда было при ней, теперь стало еще более очевидным. «Она всегда прыгала, косясь на часовых, и молча скалилась на них, – вспоминал Сирл. – Такая явная ненависть могла довести ее до гибели – ее просто застрелили бы, и все».

Говоря по правде, Джуди теперь часто пренебрегали. Заботившиеся о ней пленные теперь были более заняты, чем в Паданге. В конце концов, их постоянно отправляли на дневные работы за пределами лагеря. Много времени проходило в поисках еды, но эти поиски вызывали все большее отчаяние. На уход за собакой времени оставалось мало. Пленные утешались тем, что Джуди выживала самостоятельно. Если когда-либо существовало животное, которое люди могли спокойно оставить на произвол судьбы, даже во вражеском лагере для военнопленных, то этим животным была изобретательная пойнтерша Джуди.

Для начала пленных в Глоегоере заперли на три недели в бараках. Они обоснованно задавались вопросом, не станет ли это новой системой. Если так, то она являла собой жестокое пробуждение после сравнительно удобных условий содержания в Паданге. С другой стороны, пленные, по-видимому, не слишком скучали по гуляньям по лагерю. Здесь не было спортивных площадок или бильярдных столов. Время от времени на крошечном клочке покрытой травой земли устраивали игру в регби, но весь спорт ограничивался этой площадкой. В лагере были только длинные бараки и гравийный плац, на котором кое-где росли кокосовые пальмы. В этом месте ничто не радовало глаз. В Паданге были горы, в Белаване – море. А в Глоегоере не было ничего, кроме жары и пыли.

В бараках стояли две длинные приподнятые платформы, разделенные центральным проходом. Нары были всего лишь деревянными досками, 186 сантиметров в длину и 46 сантиметров в ширину, прикрепленными к стальной раме. Черепичные крыши населяли крысы, питавшиеся бананами и другими фруктами, которые росли над головами людей, манили их, но оставались недосягаемыми, хотя Джуди иногда удавалось что-то ухватить. Окна были только в одной стене бараков. Голландцев держали в трех бараках, в одном – британцев, в другом – австралийцев. Все теснились на участке площадью не больше футбольного поля. По свидетельству Симмондса, люди находились в «страшной скученности». Дж. Э. Р. Персонс писал в дневнике: «В одном бараке содержали 199 человек, в другом – 120. Каждая секция была рассчитана на 80 кули, а не на 199 европейцев».

Нары каждого пленного стали его «замком». Там человек спал, играл в карты, ел, принимал друзей, читал книги, валялся в приступах малярии, короче, делал все. По обеим сторонам, в 45 сантиметрах лежали другие люди. Понятие «личное пространство» для узников потеряло смысл. В конце бараков находились душ и туалет. Военнопленный Джон Хедли вспоминал о том, что «канализацией служила открытая канава, над которой, скорчившись, сидели люди в надежде на лучшее». Дыры в стенах вели в стоки, уносившие грязную воду в море. Со временем эти дыры в стенах станут исключительно важными местами обмена между пленными и глоегоерскими торговцами.

Нагонявшие клаустрофобию лачуги составляли вселенную пленных в течение большей части июля 1942 года. Только когда узники начали верить в то, что им придется провести всю войну взаперти, одуревая от безделья, появился Банно. Он сообщил о том, что заключенные отбыли наказание за сопротивление императорской японской армии и что отныне к ним будут относиться как к достойным военнопленным. Выпущенные из-под замка люди впервые бродили по лагерю, осматривая местность, какой бы она ни была.

Одним из первых они увидели местного торговца, получившего у японцев разрешение дважды в неделю открывать в лагере лавку, где продавали продовольствие, фрукты, табак, карты, бумагу и карандаши, мыло и другие предметы первой необходимости. Персонс писал, что купил «и съел столько жареного риса, что заболел». В следующей записи сообщается о вспышке дизентерии в лагере.

Чтобы заработать деньги на еду и другие товары, военнопленные разбились на рабочие команды, которым платили небольшие суммы в поддельных голландских гульденах, напечатанных японцами именно для таких целей. Офицерам, напротив, гарантировали фиксированный доход и освободили от большинства грязных работ. Суммы выплат существенно варьировались. По воспоминаниям Хартли, ему платили шесть пенсов (девять центов) в день. Симмондс оценивал свой дневной заработок в 15 центов. Рядовой-австралиец Э. У. Милн в течение года работал на постройке японского храма в честь погибших и получал по 30 центов в день. Независимо от того, сколько зарабатывал пленный, японцы нагло вычитали 20 % заработка в качестве платы за еду и жилье.

К этому времени на Суматре находился японский оккупационный контингент численностью 80 тысяч человек. Эта сила удушала жизнь на острове. Снабжение сократилось, инфляция усилилась. Поначалу Хартли мог купить на заработанные гроши несколько гроздьев бананов. Но поскольку запасы иссякали, то к концу проекта, в котором работал Милн, для того чтобы купить один банан, надо было работать несколько дней. И, как и в Паданге, в лагере проявилось страшное неравенство между разными чинами. Офицеры жили лучше всех. Голландцы, у которых денег было намного больше, чем у среднего британского или австралийского военнопленного, могли питаться и ухаживать за собой намного лучше. А если кто-то заболевал и становился нетрудоспособным (а потому не получал заработка), он оказывался обречен на полуголодное существование и скорую смерть.

Некоторые бедные военнопленные приспособились к такой жизни. Кто-то покупал оптом кофе, а потом продавал кофе чашками. Другие вырезали трубки и шахматные фигуры и продавали свои изделия голландцам. Пара австралийцев, которые в довоенной жизни стригли овец, использовали свои навыки и создали лагерную парикмахерскую. Люди становились попрошайками, особенно когда покидали лагерь в составе рабочих команд. Все, с чем они сталкивались, шло в дело. Из жестянки из-под консервов можно было сделать кофейную кружку, согнув ручку для нее из проволоки. Доски можно было превратить в стул. Колпак колеса – в обеденную тарелку. Хотя японцы угрожали пленным, воровавшим что-либо с рабочего места, избиением, в бараки, тем не менее, волокли самую разную всячину.

Одним из первых дополнений лагеря стала библиотека, что было триумфом цивилизации. Пленные сдали в библиотеку книги, которые принесли с собой, а десятки других книг украли в соседних домах члены рабочих команд. В библиотеке было много книг на английском, в том числе полное собрание сочинений Шекспира, «По ком звонит колокол», «Как зелена была моя долина»[6] – и, разумеется, любимые книги Сирла и других военных моряков, романы капитана Хорнблауэра[7]. Для поддержания остроты ума проводили соревнования по отгадыванию кроссвордов и на знание орфографии между командами, представлявшими ВВС, ВМФ и армию. Соперничали всегда за призы, связанные с едой. После победы в одном соревновании Симмондс воскликнул в дневнике: «Ей-богу, фруктовый салат был хорош».

Приспособившись к нехватке физических упражнений, которые были вполне доступны в Паданге, военнопленные увлеклись другим призраком досуга, характерного для высшего класса: бриджем, в который стали играть все. Эта игра позволяла отлично скоротать время, причем бридж обычно сопровождался курением больших сигар. Табака на Суматре было предостаточно, причем превосходного: он стал одной из основных причин колонизации острова с тех времен, когда голландцы впервые прибыли в Ост-Индию в конце XVI века. Это было впечатляющим зрелищем: толпы изможденных, голых по пояс людей внимательно делали ставки под экваториальным солнцем, попыхивая сигарами – и все это происходило за колючей проволокой и под надзором вооруженных винтовками охранников.