Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 37

На моей памяти в домике обитала колоритная пара, может даже, происходившая из тех самых вахтанговских времен: высокий сухощавый старик чрезвычайно породистого облика в чем-то сером и полотняном со старенькой серебристой левреткой, тоже очень породистой и горделивой. А на латунной табличке, привинченной к двери, ведущей с улицы в квартиру старика и левретки, возле кнопки старорежимного звонка изящным курсивом выгравирована была фамилия «Морской» (инициалов, увы, не помню).

Во времена вахтанговской студии костюмер для первой постановки «Принцессы Турандот» нашелся по соседству, в том же самом дворе. Не абы кто, а сама Надежда Петровна Ламанова, до переворота имевшая статус поставщика двора Ея Императорского Величества и одевавшая дам артистического и аристократического бомонда. Премьера спектакля, навеки ставшего символом театра, состоялась в 1922 году, в предельно скудные времена, и по эскизам Игнатия Нивинского Надежда Ламанова сшила костюмы из бельевой бязи, магически преобразив простецкую ткань в шелка, парчу и бархат.

В 1911 году муж Ламановой, председатель страхового общества «Россия» Андрей Каютов купил для жены квартиру на пятом этаже нового доходного дома, черный ход которого выходил во двор между Мансуровским и Еропкинским переулками, и обставил на широкую ногу золоченой мебелью в стиле рококо. Но вскоре, так же, как и для всех прочих российских граждан, для Надежды Петровны настала иная пора. Муж канул в лубянских подвалах, а Ламанову «уплотнили», кроме непременных чекистов вселили в просторную квартиру множество разношерстного люда, но милостиво оставили во владении бывшей хозяйки большую гостиную, а в нагрузку к ней должность ответственного квартиросъемщика.

Живо представляю себе, как великая Ламанова, взгромоздившись на золоченый стул из рокайльного гарнитура, снимает показания электросчетчика, делит эту цифру на души квартирного населения, перемножает (в столбик) полученный результат на количество членов каждого из соседских семейств, составляет на разграфленном тетрадном листке ежемесячную сводку, прикнопливает ее к стене коммунальной кухни и собирает деньги, деликатно или, напротив, требовательно стуча в соседские двери и напоминая о долге неплательщикам. Надеюсь все же, что для этой черной работы имелись помощники. Уж чего-чего, а дефицита домработниц (в отличие от всего прочего) в двадцатые и тридцатые годы в Москве не наблюдалось. И в широких квартирных коридорах до поры до времени находилось место для огромных сундуков – традиционных спальных мест прислуги.

В советскую эпоху Ламанова обслуживала большевистскую знать, желавшую одеваться не хуже императорской фамилии, и по-прежнему обшивала актрис. Одной из ее заказчиц и была Цецилия Мансурова, являвшаяся на примерки в дом № 4 по Еропкинскому переулку, но входившая в него через подворотню со стороны переулка Мансуровского. Утверждаю это с уверенностью, потому что отец мой, безмерно почитавший актрису, не раз был тому свидетелем.

Ламанова прожила здесь тридцать лет, до тех самых пор, пока в октябре 1941 года не скончалась скоропостижно в скверике возле Большого театра. В те времена давно уже служила она во МХАТе и собиралась с театром в эвакуацию. В назначенный день, нагруженные скарбом, вместе с младшей сестрой добрели они до театра, но никого не застали. То ли опоздали к назначенному часу, то ли в панике и ужасе тех дней о Ламановой забыли. Как бы то ни было, но на дверях театра сестры увидели объявление: «Театр уехал в эвакуацию». На обратном пути, в растерянности и смятении, сестры присели передохнуть. Но начался авианалет, и потрясенная всем этим совокупным ужасом, здесь же, на скамейке, во время бомбежки, семидесятидевятилетняя Ламанова скончалась. Эти печальные сведения сообщил мне историк моды Александр Васильев. От него же я узнала, что дальние родственники и наследники Ламановой дожили в доме до начала семидесятых, а когда уезжали, ненужное им тряпье – ворох расшитых бисером шифоновых лоскутов (те самые ламановские шедевры) – связали попросту в узел и отнесли на помойку.

А визави с нашим домом № 5 громоздилось (и громоздится ныне) удивительное сооружение, выстроенное по заказу богатого крестьянина Лоськова. До поры до времени трудолюбивый крестьянин жил себе поживал в простеньком деревянном домишке, но в 1901 году случился пожар и дом сгорел. То ли не справились пожарные, прибывшие из расположенной по соседству Пречистенской пожарной части, то ли туда ему была и дорога, ветхому этому домику. К счастью, крестьянин успел поднакопить денег и осуществил давнюю свою мечту – выстроил каменные палаты и в 1906 году отпраздновал новоселье. Но на излете старого лоськовского домика в нем успела пожить Мария Александровна Ульянова, и ее средний сын Владимир, тогдашний нелегал, доставивший в Москву груз марксистской литературы, несколько дней погостил у матери. В чем сам же чистосердечно признался на одном из допросов:

– По возвращении из-за границы я прямо поехал к матери в Москву: Пречистенка, Мансуровский переулок, дом Лоськова.

Неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба крестьянина, ясно одно – на свою голову приютил он в своем доме будущего лидера мирового пролетариата.

Так вот, в основе архитектурного замысла нового каменного дома Лоськова – средневековый замок с круглой угловой башней, острой готической кровлей и винтовой лестницей. К фасаду готического замка прилепили мавританский балкон, а стены щедро орнаментировали. И в результате этой эклектики вышло нечто фантастическое. Воплощенные в жизнь архитектором Зеленко грезы Лоськова, «нового русского» начала прошедшего столетия, схожи с архитектурными фантазиями нынешних «новых». Вот только, на мой вкус, дом Лоськова камернее и теплее сегодняшних новорусских сооружений, а архитектурно гораздо убедительнее.

В конце июля 1917 года, освобожденный Временным правительством от должности Верховного главнокомандующего, в фантастическом Лоськовском гнезде (дом 4, квартира 7) поселился генерал Алексей Алексеевич Брусилов. Из очерка военного историка Голикова я узнала, что «во время революционных боев в Москве при обстреле артиллерией восставших здания штаба военного округа мортирный снаряд попал в квартиру Брусиловых. Алексей Алексеевич получил тяжелое ранение в ногу и до июля 1918 года находился на излечении в клинике». И это притом, что за всю свою боевую жизнь генерал не был ранен ни разу!

А дело-то в том, что между Мансуровским и Еропкинским переулками, ровно по тем проходным дворам, где годы спустя прошло детство отца моего и тетушки, мое и моей дочери, проходила линия фронта между «красными» и «белыми». Жилец дома № 3 Евгений Вахтангов так описывал те жутковатые дни: «У нас на Остоженке, в Мансуровском переулке, пальба идет весь день почти непрерывно. Выстрелы ружейные, револьверные и пушечные. Два дня уже не выходим на улицу. Хлеб сегодня не доставили. Кормимся тем, что есть. На ночь забиваем окна, чтоб не проникал свет. Газеты не выходят, в чем дело и кто в кого стреляет – не знаем».

За пару месяцев до рождения моего отца Алексей Алексеевич Брусилов вернулся из клиники домой, а еще через восемь лет 21 марта 1926 года инспектор красной кавалерии скончался от паралича сердца, и папа мой, большой уже мальчик, на всю жизнь запомнил торжественные похороны по высшему советскому разряду с тьмой запрудивших переулок кавалеристов и оркестров. Запомнил и долго еще с увлечением рисовал всадников в островерхих буденновках со звездами. Почет, которым пользовался генерал в советской республике, не защитил Брусиловых от уплотнения. Генеральской семье оставили три комнаты из восьми, в остальные, само собой, подселили чекистов.

А еще через шестьдесят лет, в середине восьмидесятых, в квартире нашей раздался звонок. Я открыла дверь и обнаружила за нею приятнейшего господина – военного историка Александра Георгиевича Кавтарадзе, интересовавшегося, не осталось ли в нашем доме долгожителей, помнящих, где именно проживал генерал Брусилов. Я радостно сообщила военному историку, что такие долгожители имеются – это отец мой и тетушка. И я могу предоставить военной науке фотографию дома Лоськова-Брусилова, сделанную то ли в 13-м, то ли в 14-м году. Впрочем, не исключено, что я ввела военного историка в заблуждение, потому что жительница дома № 11 по Мансуровскому переулку искусствовед Ирина Александровна Кузнецова полагала, что на самом деле генерал жил не в большом доме, а в его флигеле, тоже весьма забавном домишке с двумя симметричными башенками и треугольными эркерами. На наших глазах в том флигеле случился пожар, жителей в мгновение ока переселили и скоропалительно выстроили на освободившемся пространстве многоэтажное кооперативное жилье. А еще Ирина Александровна рассказывала, как в один из октябрьских дней 1917 года Алексей Алексеевич по-соседски зашел к ее отцу-архитектору обсудить происходящее, посоветоваться, как быть, как жить и что делать.