Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 53

Поскольку официальной статистики «неформального сектора» не существовало, о его масштабах можно судить по косвенным показателям. Одним из них является то, что при спаде промышленного производства наполовину, выработка электроэнергии уменьшилась лишь на 25%. Отчасти это связано с падением эффективности, произошедшем повсеместно в ходе приватизации (производительность труда падала, энергоемкость продукции росла, поскольку даже при меньших масштабах производства надо отапливать цеха и т. д.). Однако это лишь отчасти объясняет произошедшее. Вторым фактором является потребление электроэнергии неформальным сектором. В условиях, когда администрация не могла платить рабочим, она не могла и противиться тому, чтобы рабочие на заводском оборудовании изготовляли какие-либо предметы для собственного потребления или на обмен. Произведенная «неофициально» продукция нигде не учитывалась, а издержки частично или полностью «вешались» на формальный сектор. Тем самым «официальные» производители косвенно субсидировали неформальную экономику, но это оказывалось для них выгоднее и проще, чем оплачивать рабочим полную стоимость рабочей силы.

Массу мелких торговцев, «челноков», курсирующих между Россией, Польшей, Китаем и Турцией, а иногда и между разными областями России, коммунистическая «Гласность» назвала «пролетариями бизнеса»[156]. Это парадоксальное определение тем более справедливо, что многие из подобных людей продолжали числиться рабочими и инженерами на своих предприятиях, а порой и работали на них большую часть времени.

До 1993 г. сохранялась полная занятость, бесплатная медицина, образование и дешевые коммунальные услуги. Ситуация начала меняться после государственного переворота 1993 г. Теперь правительству никто не мешал выполнять свою социальную программу. В результате за несколько лет политической стабильности экономический спад углубился, развал наукоемких производств стал необратимым. Товары на прилавках уже не вызывали восхищения (наступил «эффект привыкания»), зато возникла угроза безработицы, начала разваливаться привычная система социальных гарантий.

Поскольку «пользователями» этой системы был каждый, ее развал ударил практически по всем социальным слоям кроме узкой группы «новых богатых». Даже рост зарплаты в преуспевших фирмах порой не позволял компенсировать потери. Соответствующие службы (в сфере отдыха, здравоохранения, образования) были созданы именно как общественные, часто — на основе предприятий. Коммерциализация дезорганизовала их, сделав неработоспособными.

Развал системы социальных гарантий стал принимать столь угрожающие масштабы, что даже находившиеся у власти неолибералы вынуждены были притормозить. Планы приватизации образования и здравоохранения были на некоторое время заморожены, жилищно-коммунальная реформа отложена. Вновь подобные программы были предложены правительством лишь в 2004 г. во время администрации Путина, когда на фоне экономического роста и высоких цен на нефть у правящих кругов возникла иллюзия, будто подобные меры можно будет провести сравнительно безболезненно.

Середина 1990-х гг. была временем всеобщего недовольства. Однако протест оставался пассивным, выражаясь главным образом в голосовании за бессильную парламентскую оппозицию и регулярно повторяющихся требованиях к власти, чтобы она выполняла собственные законы и обещания. Неприязнь к власти сочеталась с готовностью принять ее как данность, как плохую погоду или суровый северный климат.

Анализируя общественные настроения середины 1990-х гг., известный социолог Юрий Левада заметил, что «на фоне высокого уровня общественного недовольства оставался фактически весьма низким уровень организованного, направленного, эффективного общественного протеста»[157]. Даже там, где массовые акции имели место, они были поразительно неэффективными. Такой протест, «лишенный конкретной направленности, не создает ни субъекта социального действия, ни его общих ценностей»[158]. Отсутствовала культура солидарности, характерная для европейского рабочего движения.

Ложным оказалось и представление, будто работники имеют четкие и однозначные интересы на уровне повседневного бытия. Положение работника на советском производстве было крайне противоречиво, а потому значительная часть трудящихся вообще не в состоянии была четко сформулировать, в чем состоит ее интерес. В качестве потребителей рабочие стремились к одному, в качестве производителей к другому, в качестве наемных работников к третьему, в качестве участников корпоративного блока (вместе с директорами, инженерами и даже министрами) к четвертому. Эта принципиальная неспособность определить собственный тактический и стратегический интерес порождала крайне противоречивые и непоследовательные действия, зачастую — во вред себе.

Можно сказать, что практика опрокинула все прогнозы, как официальные, так и оппозиционные, как оптимистические, так и пессимистические.

На первых порах и левые и правые разделяли общую иллюзию. Они верили, что распространение «западных» форм частной собственности автоматически вызовет соответствующую трансформацию всех производственных и трудовых отношений по западному образцу. На деле происходило совершенно иное. Несмотря на добросовестные попытки копирования американских и европейских схем, западные формы стихийно трансформировались, адаптировались к постсоветской реальности, все менее соответствуя своим исходным прототипам.

Характерной особенностью трудовых отношений постсоветской эпохи стала хроническая задолженность по выплатам зарплаты. Это явление наблюдалось и в государственном секторе, и на частных предприятиях, как созданных заново, так и на приватизированных. Не были исключением и предприятия, принадлежавшие иностранному капиталу, хотя здесь число подобных случаев было меньше. Эпидемией задолженности были охвачены все регионы и все отрасли экономики. Аналогичная ситуация наблюдалась и в других постсоветских республиках — в Казахстане, на Украине, в меньших масштабах — в Белоруссии. К июлю 1998 г., когда в России разразилась волна массовых протестов, общая сумма задолженности по стране достигала 69 971 млн рублей (т. е. около 6,5 млрд долларов), причем в производственных отраслях — 56 431 млн рублей. На отрасли бюджетного финансирования (т.е. здравоохранение, образование и т. п.) приходилось 17,8% общего долга. Как отмечает экономист Михаил Делягин, реальное положение было еще хуже, поскольку обычно приводятся данные только по заработной плате: «в эту величину не входит долг по пособиям (в том числе по безработице и на детей, на которые во многих регионах живут целые семьи), ведомственным пенсиям, а также выплатам сотрудникам силовых структур, не входящим в понятия “денежное довольствие и заработная плата”»[159].

Невыплата заработной платы порождалась эпидемией взаимных неплатежей между предприятиями, дефицитом наличных денег из-за жесткой финансовой политики государства, когда взаимные расчеты приходилось осуществлять с помощью бартера и различных денежных суррогатов. Однако среди неплательщиков были высокорентабельные предприятия нефтяной и газовой отрасли. Невыплата зарплаты не всегда свидетельствовала об отсутствии средств. Например, одно из предприятий РАО «Газпром» — богатейшей российской транснациональной компании — при общей задолженности по зарплате в 121 тыс. рублей было потрачено 112 тыс. на закупку офисной мебели, 41 тыс. на участие в футбольном турнире, 20 тыс. на закупку пиротехнических изделий, 15 тыс. на концерт и 4 тыс. на закупку воздушных шариков[160]. Можно сказать, что, несмотря на острый социальный кризис, администрация предприятия в буквальном смысле слова пускала деньги на ветер!

Социологи справедливо сравнивают практику невыплаты зарплаты со сталинской системой принудительного кредитования власти населением в 1940-е гг. Однако, «если в сталинской системе работникам предлагалось кредитовать государство путем “добровольной” подписки на государственные займы, сейчас согласия работников не требуется даже формально. При этом, в отличие от иностранных кредиторов и отечественных предпринимателей, которые одалживают государственные средства под огромные проценты, работники вынуждены кредитовать государство и работодателей, не получая даже минимальной компенсации моральных и материальных потерь». Мало того, что подобное положение дел оказывалось крайне выгодным и власти и собственникам, «не иметь долгов по зарплате, с точки зрения работодателя, просто нерационально и даже небезопасно, поскольку свидетельствует о наличии у предприятия “лишних” денег»[161].