Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 114

События 2005 г. показали, что психологический климат если и не изменился окончательно, то определенно меняется. Среди радикальных левых январские протесты вызвали настоящую эйфорию. Красноярская газета Молодежного левого фронта писала про «начало новой революции»[401]. Руководитель информационного агентства «Товарищ» Дмитрий Галкин, заметил, что после катастрофы 1993 г. для российских левых было характерно подсознательное, а порой и сознательное неверие в собственные силы. Эта глубоко укоренившаяся привычка к бессилию в значительной мере предопределила их политическое поведение. Левые «постоянно ищут союзников, которые представляются им более сильными и влиятельными, и вступают с ними в соглашения, не слишком думая об условиях. Этой части левых кажется, что иного пути сохраниться в политическом процессе просто не существует. Другая часть левых давно плюнула на политический процесс и совершенно им не интересуется. У них есть более важное дело — самореализация, состоящая в выдвижении лозунгов, программ и постановке политических задач, никак не связанных ни с состоянием общественного сознания, ни с социальными условиями». Однако события января 1993 г. серьезно изменили ситуацию на левом фланге. «Неверие в собственный успех у левых постепенно проходит под воздействием социально-политического кризиса. Чем слабее становится власть, тем увереннее в своих силах делаются левые»[402].

Следствием новой ситуации стали и организационно-политические перемены на левом фланге. С одной стороны, по мере того как слабели позиции КПРФ и усиливалось массовое движение, оппозиционные группы и активисты все меньше оглядывались на партийное руководство. Даже те, кто формально сохраняли членство в партии, начинали действовать самостоятельно. С другой стороны, новый импульс получил объединительный процесс.

Лояльная к власти газета «Версия» с тревогой писала, что «на левом фланге полным ходом идет перегруппировка сил, и большинство старых заслуженных оппозиционеров теряет контроль над левыми. На арену выходят новые молодые люди, о которых еще год-два назад никто не знал и которые самоорганизуются в новую формацию»[403].

Несмотря на не слишком удачный опыт Молодежного левого фронта, необходимость организации, координирующей деятельность левых сил, становилась очевидна. В апреле 2005 г. в Москве прошел Российский социальный форум (РСФ), собравший более тысячи участников со всей страны. В отличие от аналогичных встреч в Западной Европе, российский форум был сильно политизирован. Он обсуждал не только формы сопротивления неолиберальному курсу властей, но и возможности политического объединения левых. Тем не менее многие участники жаловались на бюрократизацию мероприятия, на то, что не был достигнут «конкретный организационный результат»[404]. Следующий шаг не заставил себя долго ждать. 19 июня 2005 г. в Москве на конференции, собравшей представителей полутора десятков антикапиталистических групп, был провозглашен лозунг Левого фронта. В отличие от МЛФ новое объединение должно было основываться не только на коллективном, но и на индивидуальном членстве.

Весна 2005 г., впрочем, выявила не только возможности нового левого движения, но и его проблемы. Массовые выступления пошли на спад. Улицы снова оказались под контролем властей, которые извлекли уроки из произошедшего и принимали меры для того, чтобы более эффективно встретить следующую волну народного протеста. Широкое недовольство реформой жилищно-коммунального хозяйства и начавшейся реформой образования не привело к немедленному организованному сопротивлению.

Образовательный форум, проходивший в рамках РСФ, произвел удручающее впечатление на присутствовавших там студенческих активистов, которые, по их собственному выражению, готовы были впасть в «недетский пессимизм». А проходивший тогда же «Молодежный форум» продемонстрировал «одновременно и разрозненность и претенциозность»[405].

Российская политика 2005 г. представляла собой суетливо-бессмысленное маневрирование многочисленных и разрозненных сил, образующих причудливые и случайные альянсы, заведомо обреченные на недолговечность. Единственное, что объединяло всех, это предчувствие политических перемен, которые по причине полного отсутствия фантазии, представлялись исключительно в виде российского аналога украинской «оранжевой революции». Коммунистическая партия то объединялась с либералами, кляня антидемократический режим, то призывала бороться против оранжевой чумы. А политики из «Родины» то сами примеряли «оранжевые» цвета, то демонстративно бегали советоваться в Кремль. Формирование Левого фронта подчинялось той же неустойчивой логике: одни и те же группы то громогласно объявляли о готовности самораспуститься во имя единства социалистических сил, то пускались во все тяжкие, пытаясь нажить собственный политический капитал. По существу, ни одна политическая организация, унаследованная от 1990-х гг., не была готова к новой общественной ситуации. И все же, общая тенденция медленно, но верно прокладывала себе дорогу: на левом фланге формировалась новая политическая сила.

Первоначальная январская эйфория сменилась трезвым пониманием реальных проблем и возможностей, которые встали перед левым движением. Нужно было организовываться по ходу борьбы, не имея ни готовых политических структур, ни даже устойчивой идеологии, преодолевая удручающее наследие 1990-х гг. и сталкиваясь с постоянным противодействием не только власти, но и официальной думской оппозиции.

А главное, левые должны были четко ответить на вопрос о собственной стратегии в ходе назревающего кризиса. Если в начале 2000-х гг. само слово «революция» применительно к России многим казалось бессмысленным, а марксистская лексика — всего лишь привычной данью сектантским традициям левых радикалов, то после событий на Украине и массовых волнений января 2005 г. это слово замелькало на страницах либеральных изданий, зазвучало в университетских аудиториях и в «закрытых» правительственных докладах. Однако открытым оставался главный вопрос — какая революция, в чьих интересах, и какова в ней роль левых?

Разумеется, левые не могли не говорить о социализме. Однако сам по себе кризис режима Путина отнюдь не был равнозначен предстоящему торжеству социалистических идей. Больше того, на роль наследников кремлевской власти вполне серьезно претендовали лидеры либеральной оппозиции, не говоря уже о группировках внутри правящей бюрократии, планировавших сохранить и даже укрепить свои позиции, слегка подкорректировав лозунги.

Как и в начале XX в., левая оппозиция авторитарному режиму разделилась на несколько течений в зависимости от отношения к либералам. Известный левый публицист Алексей Цветков писал, что у сторонников социализма в России нет другого выхода, кроме как поддерживать бюрократию против буржуазии, либо буржуазию против бюрократии.

«Если вдруг так получилось, что вам отвратительны оба способа принуждения: административный (бюрократы) и экономический (буржуа) — и вы мечтаете о сетевом обществе поствластных и пострыночных отношений, вам все равно придется выбирать, кого вы видите ближе к своей утопии, выбирать, с кем из них объединяться, потому что третьей стороны сейчас нет (это не значит, что она в принципе невозможна). Пресловутый “трудящийся” (он же “народ”) — безголовый, а потому слепой гигант, которого с переменным успехом используют друг против друга две вышеназванные элиты.

На мой взгляд, в сегодняшних странах с советским прошлым любая критика буржуазности (с которой начинается всякий утопизм на Западе) оборачивается объективной поддержкой бюрократии. А значит, ответственным утопистам не остается ничего, кроме как добавлять свои усилия к буржуазному проекту как к исторически более прогрессивному»[406].