Колодец с живой водой - Мартин Чарльз - Страница 48

Впрочем, старик и сам наверняка знал, что дни его сочтены.

И Лина тоже знала. Об этом свидетельствовали скатившиеся по ее щеке слезы, оставившие мокрые следы.

Должно быть, мое лицо отразило по крайней мере часть переполнявших меня чувств, потому что Лина, плеснув себе в лицо водой, пристально посмотрела на меня:

– Ты… хочешь что-нибудь сказать?

– Нет. То есть да. То есть… Откровенно говоря, мне кажется немного странным, что этот человек умирает у всех на глазах, но никому, похоже, нет до этого дела. Нет, я вовсе не хочу сказать, что все жители барака – равнодушные мерзавцы, но… Можно подумать, что смерть как таковая не вызывает у них никаких глубоких переживаний.

– Местные жители не рассчитывают на достойную смерть. Она не для них.

– Это я понимаю, но… Почему бы им не стремиться к чему-то в этом роде, если не для самих себя, то для других? Позаботиться об умирающем соседе было бы с их стороны…

– Да, конечно. Но какой ценой, Чарли?

– При чем здесь цена? Если цель хороша, цена вряд ли имеет значение.

– Вот в этом-то ты от них и отличаешься. – Лина со вздохом подняла палец к низкому потолку. – Ну, что ж, придется открыть тебе один маленький секрет. Когда я приехала учиться в Штаты, меня поразило, что все, с кем я сталкивалась, целыми днями работали как заведенные, стараясь скопить побольше денег, чтобы купить на них обеспеченное завтра. В Никарагуа все иначе. Здесь люди живут сегодняшними проблемами и редко задумываются о том, что будет завтра. Они покупают только то, без чего не могут обойтись сейчас, а заботу о завтрашнем дне возлагают на Господа. Должно быть, именно поэтому мои соотечественники не особенно цепляются за свое земное существование. Нет, никто из них не торопится умирать, но и смерть не внушает им ужаса – в первую очередь потому, что они знают: даже их собственная жизнь не в их власти. Кроме того… – Она на секунду задумалась, словно подбирая слова. – А кроме того, они отлично знают, что могут лишиться жизни, как бы крепко за нее ни цеплялись.

Наверное, именно в эти минуты, когда я слушал спокойные объяснения Лины, и произошел тот перелом, который определил мою дальнейшую жизнь. Решающий поворот. Привычная ткань обыденности с треском разорвалась, и сквозь прореху проглянула реальность. Я буквально услышал этот треск. С таким звуком падают с наших лиц привычные маски, и мы начинаем понимать, что все наши претензии, наше притворство и наши потуги казаться кем-то, кем мы не являемся, – все это только шелуха. Мы распускаем хвосты и надуваем зобики, думая, будто чем-то управляем, но это в нас говорит наше тщеславие. Как и подавляющее большинство моих знакомых, я тоже потратил десятки лет жизни только на то, чтобы защитить себя от неприглядной, уродливой правды, от вонючего гамака и бутылки мутной воды на земляном полу. Но правда в том и заключается, что защититься от этого невозможно. Те, о ком рассказывала Лина, не питали иллюзий, подобных тем, с помощью которых я пытался отгородиться от реальности. А ведь я в самом деле верил, что моя смерть будет иной, что я не умру в грязном гамаке, лежа в луже собственной мочи, потому что сил подняться у меня не осталось, а помочь некому. Почему-то мне казалось, что я заслуживаю большего, лучшего. Я считал, что мои деньги, образование, социальный статус способны обеспечить мне красивую, достойную смерть… когда-нибудь потом. И, как верно заметила Лина, именно это и отличало меня от нищих никарагуанских крестьян. Они были бедны и едва умели читать, зато каждый из них твердо знал, что в конце концов непременно умрет. Как и все люди на земле, они рождались на свет, вырастали, женились и выходили замуж и могли познать любовь, радость и дружбу – или страдания, но для них все это было мимолетным, преходящим, временным. Сам я об этом просто не задумывался, а они, в отличие от меня, знали: все, что есть у них сейчас, – не навсегда. И чтобы постичь это, им достаточно было просто взглянуть на живой скелет в гамаке. Не задумываться о смерти – этой роскоши они не могли себе позволить. Они не могли даже притвориться, будто не помнят о ней, потому что смерть всегда была рядом, она заглядывала им в лица, и они принимали ее так же, как принимали в жизни все. И, глядя в глаза тех, кто окружал меня в темном и душном бараке, я понял, что всю жизнь сражался с тем, с чем человеку справиться не дано. В каком-то смысле я напоминал безумца, который, стоя на линии прибоя, пытается отталкивать от берега накатывающиеся на песок волны. Увы, только на пятом десятке я постиг, что повернуть прилив вспять ничуть не проще, чем заставить солнце светить ярче.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Прежде чем покинуть барак, мы побывали еще в нескольких крошечных комнатушках. В двух из них молодые женщины кормили грудью новорожденных младенцев. Когда я вошел, они даже не попытались прикрыться, и я невольно попятился, пытаясь спрятаться за спиной Лины, но она, обернувшись, поманила меня пальцем и, запустив руку в мой рюкзак, стала доставать пакеты с рисом и бутылки постного масла. Глядя на младенцев, которые жадно сосали, захлебываясь материнским молоком, Лина приветливо улыбалась. Улыбались и женщины – они были по-настоящему рады гостинцам и горячо благодарили нас обоих. Еще в одной комнате нас встретила совсем молодая женщина, под глазом которой я заметил старый, начавший уже желтеть синяк; она, впрочем, старалась его спрятать и поэтому смотрела главным образом не на нас, а в сторону.

Раздача продуктов заняла еще минут сорок, но не потому, что мы принесли с собой так много риса и бобов, а потому, что в каждой комнате Лина задерживалась, чтобы перекинуться с хозяевами хотя бы парой фраз. Рис, масло, бобы – казалось бы, пустяк, но еще сильнее, чем ощущение пустого мешка за плечами, меня согрели улыбки, которыми нас награждали эти люди.

Наконец мы покинули душный барак и вместе с Изабеллой отправились к большой общей кухне – отдельному зданию или, точнее, высокому навесу с единственной глухой стеной. Под навесом горел длинный, обложенный камнями костер, а над ним на железных решетках стояли большие чугунные котлы, в которых варились все те же рис и бобы, а также кукуруза. Полные потные женщины помешивали варево длинными деревянными ложками или орудовали загнутыми стальными прутьями, поправляя дрова в костре. В дальнем конце кухни две девочки ловко пекли лепешки-тортильи. Здесь на камнях лежал большой стальной лист, и они, зачерпнув из кастрюли какой-то густой массы, похожей на замешенную на воде кукурузную муку, лепили из нее плоские толстые блинчики и швыряли на раскаленный металл. Минуты через полторы девчонки переворачивали лепешки на другую сторону, а потом укладывали готовую продукцию в большую корзину.

Паулина обняла всех женщин по очереди и с каждой о чем-то поговорила, внимательно слушая и кивая. Когда, судя по жестикуляции поварих, нам предложили перекусить, Лина отрицательно покачала головой, но девчонки не успокаивались, настойчиво показывая то на меня, то на свои лепешки. Должно быть, у меня действительно был очень голодный вид, потому что Лина рассмеялась и кивнула юным поварихам. В ту же секунду одна из девчонок голыми руками схватила с раскаленного противня горячую тортилью и протянула мне.

Лина еще раз кивнула:

– Все в порядке, можешь есть.

Одна из поварих опустила ложку в бобы и вопросительно взглянула на меня. Я подставил лепешку, и она щедро налила сверху густой подливы с бобами. Свернув тортилью трубочкой, я откусил кусок. Это было божественно! Кукурузная тортилья с бобами оставляла далеко позади все блюда «мексиканской кухни», которые я иногда заказывал в ресторанах Майами. Ничего более вкусного я не ел никогда в жизни! Должно быть, моя блаженная улыбка была красноречивее всяких слов, поскольку женщины дружно рассмеялись, а я почувствовал, что мое молчаливое одобрение их кулинарных талантов в мгновение ока сделало меня близким другом поварих. Как только с лепешкой было покончено, они не замедлили предложить мне добавки, но Лина замахала на них руками и под общий смех вытолкала меня из-под навеса.