Видения Коди - Керуак Джек - Страница 89

Имея дело с Коди, я чувствовал, что у вселенной прочный лик, крепкая челюсть (трезвостопая она, не троллепалая).

ДЖЕК (думая). Ничто не пахнет сильнее ссак, чем ссаки – я весь день сижу над их аммиачными ужасами. – Цветная публика забыла своего Головокружительного Гиллеспи ради Чарли Паркера; белая публика вспомнила Бенни Гудмена и забыла Арти Шо

КОДИ (прерывая мысль). Затхлоротая дама, пизда та, думает, что она такова, как стоит палконого на углу, как старая карга, и пропускает транспорт, едущий мимо ее Ханнегана, кто – афф, ну; – ну, он, беда с Джеком в том, что он – черт – он не заканчивает то, что начал, поэтому я не могу весь день там стоять, мьяк, типа как сегодня вечером перед Булочной, а он со мной разговаривает, крупный писатель на тротуаре, и Ухх что может – парень – я грю, ему самому – я не могу – Ох, ага (нямает и зевает); но Джек это – ну, он, в тот раз в Шикаго, но, он, – ах, ну; Джек смотрит на меня в той старой шляпе, что на нем, думает, у меня отличный звездный свет в глазах – А я ж ничё, кроме простого честного шмаровоза, я ж не, пфах, чего, ап – У меня никакой косячной трубки нету; никакой я не Денни Дуболом да и никакая не кубинская гора и не торговец пузырявой жвачкой, я Коди Помрей. И нечего мне делить со всем вот этим вот (кхем); я не пердяю со всей этой сранью; я не заточен под то, чтоб на мне играли, как на пикколо; никакого грузача для этого ебача у меня нету, для этого паршивого ебаного шурина, как в кино и комиксах, что никогда за квартиру не платит или за еду, и вечно в доме ноет; вот что он такое, ебаный шурин; чего, вот же гнида; да у меня моих слов больше, чем у Сида Сизара, у меня больше – блять, я чё должен сделать, чтоб выпутаться из этой дилемены, дилеминемины, диммемы, ейр – вот гнида; этот – (вздыхает); ух-х – (все это время Коди разыгрывал ровно то, что вы только что прочли – как будто я мог бы начать книгу во втором лице, а не в первом или в третьем – так, чтоб смутить дам внутри своих мыслей, как лакей старый дикий Том Калабрезе, балансирующий чайными чашками у себя на колене с теннисным мячиком в ухе, чувак, я в смысле, теннисный мячик в его, первоначальный теннисный мячик, у него в подоле, лежит на книжке, и острит весь день с дамами и бабушками той стороны; Коди думает, как сердитый ирландец, ноющий в американских барах, совсем как француз Селин, ноющий и жестикулирующий во французских барах, но только вот великих слов у него так гораздо больше — Яааак! кричит сын его Тимми Помрей, узурпируя и извергаясь, сербая, булькая через край живучестью тех краев. Вот Коди возвращается к «серьезным и разоблачающим» мыслям)

КОДИ. Я себя выбалдею с такой скоростью – слишком тяжко работать на этой парковочной стоянке; но мне же надо что-то делать между сезонными заходами на тормозного кондуктора; все в стране это знают; никаких денег больше нет. Эта пизда все это время ради меня не осмеливалась ни на минуту приподнять свою хорошенькую ножку, чтоб я увидел, когда выбралась с низкого сиденья того «кадиллака» Пийсят-второго с рулевой баранкой одним пальчиком и Рыбьехвостыми Мальками взад и вперед – Оп, клиент, да, сэр? Чего, да, сэр. Нет, он в другую сторону едет, эт не клиент, это зануда. Темный день, когда просить больше не о чем; солнце; через час дождь. Он не клиент был, Джек бы сказал, он был Дьявола или Дэниэла Уэбстера, Словарь Джека хохотал бы, кабы слыхал, как я так проказничаю – Я благодумаю так – в опщ – Аахтыж! Я зеваю на пустоту – Дорогу Царю, Царица пала замертво, он пришел посмотреть Полониополоса, греческого трагика, который был в той урне говна, что они жрали в Монтене, дабы доказать что-то насчет Классиков, и это было доказано хорошо. Ну, мне надо будет почитать Монтеня на Монблане, наверно, все шутки в сторону, я не читал, не стану читать, времени нет – ну, чё, читанное читано, пусть читаный сам себя читает – черт, да никакой тут разницы – что вообще происходит? где это я? О, стоянка, этот бетон был растяжкой и холодом у меня в спине, мир этот предоставил ветер для дыханья моего, покуда греб я свои мысли. Это было бы мило (с величавым élan[58] озираючи день). Ах, миссиз Мёрфи вона в том многоквартирнейшем окне взмахивает вверх половичком, и зовет миссиз Тарантино, и они обмениваются банками спагетти через розистую пустоту целый день, что весь высвещен солнышком и (эть мушки там трепыхаются) и зыбящиеся моря стирки, чтобы ангельские крылья получились для общей сливочной белой и золотой атмосферы домохозяйкинских денечков с темным чужаком, сидящим у колодца и глядящим на все вот это вот, будто Бетховен слушает лязг прачек в маленьком европейском растяженье, или еще лучше и лучше некуда, единственный и неповторимый Омар Хайям, расслабляется в тенечке, видя и зная все окрест и больше всего наслаждаясь марихуаноподобною грезой ихнего, домохозяйкинского, покоя; лучше, чем Хайям, старый слепой пророк и нищий африканского, Бельгийского Африканского Конго, городишки, который сидит с палкой и целый день пичкает их замечаньями, что взбухают из его нескончаемых медитаций у бамбука и в пределе, Великий Негритос Мира, Авраам, Адам, Езу, трещит своими четками с причиной своего собственного и оставлен в одиночестве; мы вдвоем комбибируем, перемешиваем теперь два разума; вот и Хайям.

И говоря с белым светом, Мир настал; они пришли со златыми веслами и спустили на нас потопы божьи, мы все готовы полететь по ветру с матросскими вещмешками или денежными мешками, это хохма – знахарь умолкает, дамы ждут, знахарь начинает вновь – Говоря: Тот, кто Ранифицирован в Шкуре Баньши, Да Не Сможет Хвастать Тогой и Каркать в этой Моредроге. Полые флейты провозглашают Царя, тот выходит оспорить последнейшее предсказанье пророка, он взмахивает большим о-перенным копьем; Старый Знахарь Римус Хайям Дулуоз, он просто сидит и выпускает еще один залп по правительству. «Война есть здоровье Государства». «Война Устарела». «Война Экзистенциальна». «Война это Никуда». Ну, дуй, детка, дуй! дуй, мир, дуй! вали! Йяаах – би-льять! – Ш’каго, эт ваще не город – эт яблыко, чувак, эт яблыко, эт последки яблока, это кранты. А меж тем Майлз Дейвис, как солнце; или же солнце, как Майлз Дейвис, дует себе своим грубым рожком; самый симпотный трубный тон после Хэкетта и Макпартленда, и в то же самое время, чтобы подкрепить плотью кой-какой его тонкий голый звук, кое-какие дикие абстрактные новые идеи развивались вокруг растущей темы, что начиналась, как дерево, и становилась костяком из железа, на который можно нанизывать неимоверные фразы, и развешивать их, и долгими паузами балдеть, пинать дальше, хлестать, касаться скрытыми и явленными значеньями; чтоб войти, стало быть, как сладкому тенору и дунуть суперпрекраснейше, жатва тут что надо. Я люблю Майлза Дейвиса потому, присылайте почтовую открытку за пенни. «Балдеж людям», – говорил, бывало Крошка Загг, серьезный, что твой холм, «давай просто вали и расстраивай людей», холмовое хамье, чертовски жалко, а он еще и идет ночью вдоль по улице, а тут эта очередь аптечных стояльцев, 2 ночи Манхэтнат, и Загг говорит: «Смари, как мы (он и Хинденбёрг, последний из мальчишек Долтонов, а Долтоны это псевдоимя) расстроим этих кошаков вдоль оконного стекла вот этого тут „Уэлана“. Они и не поймут, откуда им прилетело». И Крошка Загг с Бобом Хинденбёргом идут такие и рассекают прям туда «поперед всех того парня», как сказал бы франко-кэнак, и там такой этот габардиновый берет и габардиновое пальто на них обоих, а Крошка Загг, он в натуре маленький, а большой Боб выглядит крутым, а Загг хитрым, и вот идут они такие дальше, но, все это время врубаясь в парней на углу посмотреть, как воздействует одежда, что на них; и никто не знает, что и думать, это в натуре балдеж. «Еще б, я знал ее в Орегоне», – грит тот парень возле бензоколонки; в усиках и с коммивояжерскими мешками, и подкуривает «Кэмел» и ждет свой «де-сото» со складным верхом, и беспокоиться не о чем, кроме каких-нибудь сплетен о ком-то, с кем он был знаком в Орегоне – он сказал женщина? Должно быть, имел в виду пизда. По меньшей мере я имею. Введу. Пизду. Или. Я. Значу. Пах – бах – фах – фоу – фум, ячую пса английской крови! – вокруг паровозов, мы направляемся к арапахо на Слет Корней урней в старом Д-граде, Денвере, колоу, блять