Видения Коди - Керуак Джек - Страница 85

КОДИ. Хорошо сказал, парень – фигуратиф, преданнец, голуб

ДЖЕК. Очален, ошпачен, осиротел, обезрожен, оящурен и прищучен

КОДИ. Подтекает, слюняв, кровав, пухл, ранен

ДЖЕК. Вынужден выкручивать значенье, вынужден скитаться в пустоте

Вынужден манеры петь метражням этой

КОДИ. Ты в смысле, это западня ночи, лунопила?

ДЖЕК. Лунопила пришла, дождливая ночь млеко, море красных глаз,

КОДИ. Решить никак невмочь? Костей недостает? Камень подберет? Иль палкой по свойму?

ДЖЕК. Растяжка одному, горлицу не пойму, один вообще стону, и поза одному.

КОДИ. Будь тот нонсенс, как был нонсенс; иль нонсенс трапеция

ДЖЕК. Ни ямы нет под ней; а шарик по-над пустотой плывет.

КОДИ. Ван Дорен, отлично; Нью-Йоркер, сверхпюре; Уолт Уинчелл, бардстарт

ДЖЕК. Изложи мне ноне Ноны; кинь Летучую Лепешку;

КОДИ. Ага, только глухонем после того, как весь день балдел в «Покерино» с Фредди, франко-канадским пацаном-автостопщиком с северов, когда они там забились на обезьянку в стеклянной клетке и принесли открытки голубю Китайца, чего, я развернул машину в семь часов или около того, прихилял прямо в «Удильщик» повстречаться с Хаком; он там вот, у него наша десятка была и пятерка Фила, а еще пятерка какого-то парня, я имени не помню, и мы все сорвались на стрелку со связным, он сидел в «Столовке Линди» на углу Сорок третьей и Лебент-авеню, а тут заваливает такая толпа этих – но там было, легавые, девчонки, но и что-то другое – и мы сращиваем, вверху у него на фатере, башляем ему, раскумариваемся, снаряды, улет, Хак сидит такой, глаза, знаешь, в улете, а я сижу, все еще пытаясь не выдыхать и едва могу еще одно легкое треснуть, и тут бац, выпускаю наружу, и весь такой фыррррф, и ржу, и дым извергаю, и сам весь обплевался, знаешь, улет, а Хак такой только улыбается чутка, узкая угловая улыбочка, а глаза у него все неодобрительные такие и печальные в мои вперлись, знаешь, словно б говорит и на самом деле говорит в следующую же минуту: «Что тыделашь, чувак?» только это и ничего больше, врубись; но Дж, Хак; и мы срастили, и рванули обратно к банде на Площади, в грошовой галерейке подобрали имбецила и Фредди, они балдели там, как два романтика-механика, что разъезжают повсюду на вели, моцыках, мотоциклах по субвечерам, гонят аж из Джёрзи, как полоумные, они такие стоят и балдеют возле никелевой машинки со шлеп-ляжками своими и искренне гомосексуальные, знаешь, или как-то, руками заплелись друг за друга, врубаются в ногастых малышек, что эдак ведут себя в хлопъяме все холодные и синие, темные, к таким Бен Тёрпин не станет рассекать, черт бы задрал этого Бена Тёрпина, вечно в трусики лезет, мышак, типа – буфет Матушки Хаббард – Би-льяать, я б тебе мог порассказать историй, ты б после них жалел, что не здох. Я б тебе такую шумиху вывалил, тебе сдохнуть бы захотелось и отвалить, сдохнуть и отвалить.

ДЖЕК. Я б мог взрябить тебе гонченошу, чтоб ты пожелал мне смерти и упраздненья

КОДИ. Смерти и оглашенья; я подписал его вчера вечером, мое ручательство – Прошу вас, сегодня никаких посетителей, у меня усталая точка между нгот, ног моих, вчера ночью те оркестранты Лиггенза, медорванцы, заявились сюда и осквернили мне бедра, черт бы драл их шкуры. (Свист резинки по воздуху) Вот, свершилось темное деянье, Джек; никакими лепехами или костяхами снабжать меня теперь не надо!

ДЖЕК. В клоаху все его. Но скажи мне, прекрасный царевич, что же приключилось дале?

КОДИ. Мы забрали того другого зануду, Рода Моултри, и Рея Смита, наверно, и все утрамбовались в машину – но там еще был Дори Джордан, весь затурканный и кастрированный, и полуживой, ничо у него не болталось, трахомая девчонка из той тусовки? Пфуй! У нас был Хак; у нас вся машина забита была, и поехали по всей стране, ополоумев. Тогда потом немного поговорили о некоем Роже Бонкёре, который начал с богемных летних отпусков в Кейп-Коде, Провинстауне, дорогами по ночам ходил; и в итоге прошел по всей Америке в ночи со свечою в руке; позже он с ума сошел, либо же оно упростилось до чего-то практичного, вроде фонаря тормозного кондуктора и каких-то ботинок для ходьбы и хозяйства; либо, вот в самом деле щас, я не могу сказать; затем его младший братишка, не? Бен Бонкёр, тот, что с лихорадочным чело́м сбежал обратно из Мексики в пыльных вагонах Ferrocarril Mexicano[56], со штакетиной, как ветвь гиацинта, обернутой вокруг его лепной таили, талии, как серафим, сатрап, паточно-черный ремешок, косяк, каким стервятника угробить можно, могучий громовзрывной кропаль, величайший кусман Свазилендского бама, что когда-либо собирался за всю историю Палеонтологиченского музея, или это Травоядные были? нет, эт, чего, конечно же, чертбыдраный, э, проклятье, старый, музей там, знаешь, тот, где я – плавбассейн Ботанических Садов или чего там не, Ботанической Шпалы, Ботанической Штанги, Ботанического Сада Травы, и теперь меня все бросили ковыряться в моих собственных дурацких мыслях, ну, вот и все, что мне осталось, и если Господь будет терпелив, я сызнова попробую возобновить свое повествованье, не мучая никого ужасными и обдураченными зависами. Через весь Кэнзас мы жрали навоз; вечерняя звезда висела на краешке смутного пыланья ночи в Айове; в Иллиное мы видели амбар; в Индиэне был органист, который не понимал, он прятался – но в самом деле и поистине, в Индиэне тоже был амбар, и дерево, древо О да О самое; в Пеннсилвании был снег, в Охайо был снег, в Небраске был снег, в Уайоминге был снег, в Неваде был снег, и ночь; а в Калифорнии с недружелюбными пальмами, был туман, и день. Мы выскочили на угол Эллиса и О’Фаррелла со всем нашим хозяйством на тротуаре; младенец плакал; я велел Льюку раскочегарить печку. Они нас в тюрьму кинули; не прошло и двух ночей погодя, когда Старый Бык Баллон сидел там своей жопой в сковородке с горячей водой, потому что застудил себе прямую кишку, снаружи в переулке с кошаками и рыбой на заборе, и лунопильным видом, тут такой этот старый черношляпый незнакомец в саване рассекает, внутрь заглядывает, ничё не грит, Старый Бык на него в ответ смотрит, пердит разок водянисто так, что слышно, как от выхлопа рябь пошла и туркотрубится аж до самого – и оказывается, что он отвалил во мрак; да-с сударь мой, я расскажу тебе, кто это был, то был вечный муж, вернулся подглядеть за измученным старым любовником, который у него жену увел; чего, черт, и оба они безумны. Но вот в Бьютте, Монтана, все удалось, когда я сказал Улыбе – но он понял – но все это занудство, а недавно

ДЖЕК. Да, вот этот вот

КОДИ. – ага, они поговорили, ага, тот самый, прочь, чего, черт, понял Бьютт, просто… (молчание) (покуда Коди подворачивает края)…только вот некоторое время назад мне пришло в голову, что там, должно быть, на той дороге кто-то еще вроде был со мной, какой-то странный персонаж, до сих пор неслыханный, как я тебе уже сказал, не могу вспомнить, и ты знаешь, тот твой сон про то, как за тобой гнался по белой пустыне окутанный саваном незнакомец в капюшоне, с посохом сияющего золота, ужасными стопами, тучами вместо колен, и черным лицом в снежных сутанах с капюшоном; и вот в тот раз, возвращаясь из Нью-Йорка, через всю туманную дождливую ночь Нью-Джёрзи, белый знак на шоссе указывал на Юг, а смотрел на Запад, чего хочешь выбирай, и мы поехали на Юг, ибо теплоссаки рек и зеленая мурава, и доки, ты сказал: «Мне кажется, я что-то забыл —» что-то про сборы к поездке, и умственно, и ты забыл, что произнес какую-то мысль, или какой-то важный сон, о котором ты подумал, что надо бы вспомнить, и не вспомнил, а позднее выражал озабоченность, что он бы мог иметь какую-то связь с арабским чужаком в саване, и, следовательно, ты жалел, что не сумел его вспомнить, тот сон поскольку всегда – озадачивал потом – Но вдумайся и вспомни: тот кто-то другой не в твоем, или эт, ощущенье, ты, бывало, про, последний, когда ты – сказал, что Коди есть брат, которого я потерял – не то ощущенье, которое чувства, но провал в воздухе рядом со мною на дороге, ночь под серою луной, туман – Но ты знаешь —