Сеятели смерти. Задание — Токио - Гамильтон Дональд - Страница 16

— К черту чулок! — отрезал я. — Это же твоя рабочая одежда. Как фартук кузнеца или комбинезон слесаря. Так что естественный износ предусмотрен — нечего мне вешать лапшу на уши. Я же знаю: при составлении отчета ты укажешь, что потратилась на три пары. Если, конечно, останешься жива. Перестань горевать о чулке и лучше подумай о своей голове, куколка. Твои хозяева не смогут купить тебе новую, если ты потеряешь эту.

Она расхохоталась.

— Ты и впрямь пытаешься меня запугать, Мэтью? Неужели ты меня так плохо знаешь? — Я не ответил. Я ждал вопроса, который она обязательно должна была задать, если, конечно, не знала заранее, что нас привело сюда. И она его задала. — Зачем ты меня сюда привел? Что тебе надо?

Я смотрел на нее — слегка помятую и всклокоченную и уже начисто позабывшую свою роль с фальшивым акцентом, фальшивыми документами и фальшивой пикантностью форм. А думал я о худенькой загорелой блондинке, чья жизнь, возможно, зависела от того, что произойдет в этой комнате в ближайшие минуты. Я полез в карман и вытащил свернутый черный ремень.

— Мне нужен ответ только на один вопрос, — тихо произнес я. — Я хочу знать, где Уинни.

Она бросила взгляд на ремень. И вновь в глазах мелькнула тень недоброй догадки.

— Уинни? Какая Уинни?

И тут я впервые испытал истинное облегчение — точно гора с плеч свалилась. Значит, я все же не ошибся. И не терроризировал невиновную женщину— невиновную, по крайней мере, в одном пункте. Потому что даже если Вадя и не была каким-то образом замешана в похищении, она не могла не знать, кто такая Уинни. Ведь она мне ее очень точно описала, когда мы болтали в коктейль-холле отеля. Вадя тогда сказала: «но теперь-то у тебя молоденькая блондинка-жена, как мне доложили». Конечно же, на том брифинге ей сообщили и имя моей жены.

Инстинктивная попытка Вади сделать вид, будто она ничего не знает, была сродни нервному рефлексу, который выдает тебя с головой: такое случается, когда, пропустив несколько стаканчиков для бодрости, на протяжении многих часов ждешь подходящий момент, чтобы разыграть какую-нибудь дурацкую сцену, и несколько раз едва не срываешь спектакль…

Если бы имя «Уинни» не вызвало у нее никакого чувства вины, она бы не стала так поспешно отрицать, что оно ей известно. Вадя поняла это и заявила:

— А, теперь вспомнила! Это твоя молодая жена? Она что — пропала?

— Плохо сыграно, Вадя. Никуда не годится, — сказал я.

— Ты считаешь, мне что-то известно? Но уверяю тебя…

— Перестань! Не утруждай себя отрицанием вины, дорогая! Я сам за тебя сделаю заявление. Тебе ничего не известно, тебе никогда ничего не было известно и тебе никогда ничего не будет известно. Хорошо? Это ты и собиралась мне сообщить, не так ли?

— Мэтью, я…

— Мы с тобой хорошо знаем, как проходят эти игры в вопросы-ответы, так что давай-ка условимся: может, нам стоит сразу перейти к делу? Ты видишь этот ремешок? — Я поднял кожаную ленту. — Скоро он затянется вокруг твоей шеи— я не шутил, когда говорил, что лучше тебе побеспокоиться о собственной голове. Я пропущу ремень вот через эту пряжку, а сам встану за спинку кресла. И буду задавать вопросы— теперь уже официально. Я дам тебе время на обдумывание. Если ты откажешься отвечать или начнешь вешать мне на уши лапшу про то, что тебе ничего не известно, я затяну ремешок на твоей шее и придушу тебя как котенка. Потом я слегка распущу ремень и дам тебе еще один шанс. Возможно, я дам тебе и третий шанс. Это будет зависеть от моего терпения и от того, что, скажем так, я вдруг уловлю возникшее у тебя желание сотрудничать. Но учти: прежде чем мы выйдем из этой комнаты, я буду точно знать, где находится моя жена — или ты умрешь.

Я замолчал. В комнате воцарилась тишина. Звуконепроницаемость оказалась полной. Даже окна, выходящие на проезжую улицу, были законопачены, так что внутрь не проникал ни один звук от проносящихся мимо дома автомобилей. Вадя взглянула на черную кожаную петлю и облизала губы.

— Что же… Ты это серьезно, Мэт? Ты и впрямь угрожаешь мне пытками и смертью?

— Отлично, — сказал я. — Так-то оно лучше. На-конец-то ты начала соображать. Я надеялся, что рано или поздно до тебя дойдет смысл сказанного. Однако я не собираюсь тебя пытать, то‘есть не стану причинять боль в надежде тебя сломить. Я же знаю тебя, Вадя. Я знаю: ты, девочка, — кремень. Я вовсе не думаю, что ты мне все выложишь, потому что будет больно. Потому-то я и предлагаю выбор. Если ты расскажешь мне все, что знаешь, будешь жить. Если нет — умрешь. Все очень просто.

— Я не знаю, где твоя жена… Я даже не знала, что она пропала! Мне ничего не известно об этом!

— Конечно-конечно! — я обошел кресло, встал у нее за спиной, набросил кожаное кольцо ей на шею и покрепче затянул петлю, так что она впечаталась в спинку. — Дышать можешь?

Она прохрипела:

— С трудом. Мэтью, я клянусь…

— Да, вот еще что. Когда я тебя сдавлю как следует, ты, разумеется, не сможешь говорить. Стукни по подлокотнику ладонью, когда решишь пооткровенничать со мной, о’кей? Ну, готова отвечать на мои вопросы?

— Мэт, уверяю…

— Так, начинаем! Мы в эфире, и прошу не издавать посторонние звуки! — Я набрал полную грудь воздуха, перегнулся к ее уху и спросил — Где Уинни?

— Мэт, ты совершаешь ужасную оши…

Я затянул ремень. Голос Вади резко осекся. Она попыталась было ослабить петлю, потом вспомнила мои слова и слабо ударила ребром ладони о подлокотник. Я отпустил ремень. Она прерывисто задышала.

— Я же говорил, я же предупреждал тебя! — заметил я. — Хватит корчить из себя невинное дитя, Вадя. Я снова спрашиваю: где Уинни?

— Милый, ну как я могу сказать тебе о том, чего не знаю…

Я затянул ремень. Она умолкла и тотчас начала яростно колотить по креслу, но я еще несколько секунд душил ее, а потом снова ослабил петлю и дал ей возможность вздохнуть.

— Ты меня утомляешь, куколка. Даю тебе третью попытку. Возможно, она станет последней. Я не могу валандаться тут с тобой всю ночь.

— Мэт! — закричала она. — Мэт, ты должен мне верить! Я действительно не знаю… Понятия не имею…

— Твоя московская альма-матер должна гордиться тобой, милая! — сказал я. — Может быть, в назидание молодым курсантам у вас в главном корпусе установят мемориальную доску: «Вечная память Ваде, до конца оставшейся немой». Черт, я же прекрасно понимаю, что эта игра в молчанку предписана тебе уставом, но стоит ли игра свеч? Неужели твои начальники одобрили бы твое поведение, если бы ты спросила их совета? Разве какая-то дурацкая блондинка дороже жизни первоклассного агента? — Немного придушив ее, я склонился над ней. — Так где она, черт тебя побери? Где Уинни? Где ее прячут твои люди? Э, нет, руки назад!

— Мэт, прошу тебя, я не могу дышать!

— Слушай, хватит, а? — взорвался я. — Ты можешь наконец понять, что умрешь, если не скажешь? В последний раз спрашиваю: где моя жена?

— Мэт, — зашипела она. — Мэт, я клянусь… Прошу, не надо…

Она хорошо смотрелась: такая перепуганная и отчаявшаяся. Ну я-то тоже был хорош: обуян яростью, расточаю угрозы… Два профессионала ломали друг перед другом комедию, да только кожаную петлю затягивал я.

— Прощай, малышка, — сказал я. — Когда попадешь в ад, передай мой горячий привет бедняге Максу. Он тоже думал, что я блефую.

Я с силой дернул за свободный конец ремня, а Вадя, обеими руками схватившись за него, попыталась было ослабить петлю, но не успела просунуть пальцы под кожаную ленту. Она упала на колени, вскочила на ноги, вцепившись ногтями себе в горло, и рванулась прочь. Я почувствовал, что петля затянулась еще туже, и отпустил немного, опасаясь повредить ей шейные позвонки или что-нибудь еще, столь же жизненно важное.

Я поспешно обежал вокруг кресла, полагая, что мне придется с ней побороться. Однако увидел, что она стоит на коленях, отчаянно силясь распустить кожаную петлю. Но мягкий ремень вместо того, чтобы ослабнуть, когда я его отпустил, намертво впился ей в шею, точно повинуясь таящемуся в нем убийственному импульсу. Глаза Вади вылезли из орбит, лицо стало мертвенно-серым. Она повалилась на пол и стала конвульсивно извиваться, разрывая ногтями воротничок блузки и царапая кожу в кровь, однако черный обруч не разжимался. Дело зашло слишком далеко. То есть какие бы угрозы я ей ни сулил, от мертвой Вади не было никакого прока, и хотя за ней водился должок за проделки с раскаленным утюгом, которые она проводила со мной пару лет назад, не могу сказать, что этот долг снедал мою душу.