Женщины у берега Рейна - Бёлль Генрих - Страница 9

Когда нам исполнилось по шестнадцать, сестра Губерта сказала: «Я немало говорила вам о непорочности, но теперь, перед тем как вы вступите в жизнь, станете обучаться профессии, работать, выйдете замуж, захотите иметь детей, должна вам сказать, что дети у вас появятся не от непорочного зачатия: вас должен пожелать мужчина, а вы его».

В монашках меня восхищали две вещи: пение и белье. Когда они читали нараспев, вернее, пели молитвы, в этом было что-то убаюкивающее и очень напоминало народные любовные песни. А белье у них было такое чистое и так хорошо пахло! Герман как-то сказал, что я делаю из белья фетиш.

Хильда потом прекратила фривольничать, но все же время от времени внушала мне: «Я вовсе не собираюсь тебя совращать и портить, мне только хочется, чтобы ты намного повеселилась, получила удовольствие, и поверь мне, с парнями интересно и приятно. Надеюсь, ты встретишь такого, который тебя по-настоящему полюбит». И я встретила его в тот самый вечер. Просто вышла на улицу, чтобы найти хотя бы первого встречного, и первый же встречный оказался лучшим. Я умышленно оделась немного под монашку: серое пальто, серая вязаная шапка и самые простые туфли. Когда солдатик несмело взял меня под руку и сказал: «Фрейлейн, а вдруг у нас с вами что-нибудь получится» – самый дурацкий способ знакомиться с девушкой, – я ответила точно так же глупо: «Может, и получится» – и пригласила солдатика к себе. Его невзрачный вид поначалу испугал меня: он был маловат ростом, какой-то весь съежившийся, форма сидела на нем так плохо, что я подумала, не горбатый ли он. Нет, горба не оказалось. Потом я даже удивилась, когда увидела, что кожа у него не такая, как на лице, а белая, совсем детская и нежная, как и его руки, а взгляд его не был просящим. И вот он должен был стать моим супругом; ведь я решила, что выйду замуж за того, кто заговорит со мной и кого я позову к себе. На лестнице, в темноте, он погладил мои ноги, снизу вверх, осторожно, даже с нежностью, и я не сочла это неприличным – ну словно он руками хотел ощупать то, что не увидел глазами. Ведь мы наткнулись друг на друга чуть ли не вслепую. Теперь я видела его всего, а он – меня; я утешалась тем, что его невзрачность уравновешивается убожеством моей конуры: старая деревянная кровать, тренога с тазом, столик размером чуть больше стула.

Я не стыдилась распятия на стене и дешевой гравюры с изображением богоматери, перед которой стояла свеча в шатком латунном подсвечнике; изредка я зажигала ее, когда молилась. На гвоздях, вбитых в стену, висели несколько платьев, у меня был даже халат в красно-белую полоску – я им очень гордилась. Под кроватью чемодан, на столике электроплитка со спиралью, которая часто ломалась; всякий раз приходилось ждать, пока она остынет, потом сплетать порванные концы и запихивать обратно в канавки. Еле дождешься, пока сваришь чашку бульона или подогреешь цветочный чай. Из-за постоянных обрывов спираль стала короче и часто выскакивала из канавки. Единственной красивой вещью в моей каморке был маленький ларец вишневого дерева, который мне подарил отец к окончанию школы, покрытый белым лаком и разрисованный розами и маргаритками. В нем я хранила бульонные кубики, соль, хлеб, сушеную ромашку и свои драгоценности – янтарные бусы, подаренные мне к первому причастию, и браслет из поддельного жемчуга.

Он стоял и все это разглядывал, потом мы разглядывали друг друга – долго, очень долго и проникновенно,, он понял, что я не легкомысленная девица, а я поняла, что проживу с ним всю жизнь. В наступившей тишине несколько раз скрипнули ступеньки, чуть спружинили под шагами пересохшие деревянные половицы в прихожей, дверь открылась и закрылась, это была Хильда – она опять кого-то привела. В большой комнате окнами во двор жил инвалид, передвигавшийся с костылем; когда он шел через прихожую, половицы под его тяжестью прогибались.

Пока я смотрела на Германа, морщины на его старообразном лице разгладились от радости, он больше не казался мне невзрачным. Я увидела, что ему не больше двадцати лет. Волосы густые, прямые, белокурые. Его взгляд меня не смущал. Хильда мне постоянно говорила: «Ты очень симпатичная, просто загляденье». Я только боялась, что он будет неловким, когда произойдет то, что должно произойти. Ботинки у него были высшего сорта – таких дорогих у нас в магазине не было. Под невзрачными форменными брюками они выглядели почти элегантно. Мне хотелось, чтобы он начал до того, как я потеряю терпение. Я слишком много думала о том миге, когда придется отбросить последний, самый последний стыд, и я отбросила его. Лицо Германа теперь совершенно разгладилось, он двинулся ко мне, протянул руки и обхватил меня не за бедра, чего я опасалась, а обнял за плечи, прижал к себе, и я радостно вздохнула, когда страх улетучился. Радость осталась, и он остался самым лучшим. А Хильда… ее я встретила, когда нам обеим было за сорок и Герман уже давно занимался политикой. В тот день на каком-то празднике он откупоривал пивную бочку, и тут из толпы ко мне подошла Хильда, я даже не сразу ее узнала: этакая пухленькая веселая брюнетка. «Твои опасения, что я кончу на улице, – прошептала она, – как видишь, не оправдались. Мой муж строительный подрядчик, у нас четверо детей. Между прочим, он один из тех, кого я приводила домой».

Когда говорят о двадцатых годах, я почему-то вспоминаю Хильду, хотя мы обитали в нашей мансарде в конце тридцатых. Мы были с ней очень разными, но общее положение все-таки объединяло нас – Хильду с ее байдарочными прогулками по тихим речкам и любовными шалостями в прибрежных кустах и меня, которой «сексуальность человеческая» внушала и страх и радость. Но именно я, предававшаяся мечтам о пении и белье монахинь, я, взбудораженная рассказами Хильды, первый раз пошла туда, куда она никогда не ходила: на улицу.

А когда дело дошло до пуговиц, мы с Германом засмеялись. Что поделать: не расстегнешь – ничего не получится. Оба мы стеснялись, и все могло кончиться ужасно, как у молодоженов Кюблеров, что жили рядом. Они независимо друг от друга прочитали в книгах, что в брачную ночь в решающий момент даже при самой нежной, самой романтичной любви приходится «пускать в ход руки». У Кюблеров получилось не так, как надо: он был неуклюж, груб – и она ему этого никогда не простила.

Утром я пошла к своему хозяину, к Клогмайеру, и отпросилась на день. Его лавчонка-мастерская влачила жалкое существование. В прихожей я принимала обувь в починку, в жилой комнате стояли штабеля картонных коробок, позади сидел за сапожным столиком Клогмайер, а в кухне вечно прихварывающая фрау Клогмайер. Жалкое, грустное зрелище. Училась я позже, в другом, шикарном магазине, куда бабы заходили от скуки, и приносила им для примерки десятки пар туфель. (Говорит тише.) Обо всем этом я могу рассказывать лишь самой себе: и как меня потянуло на улицу, и как первый встречный оказался Германом. Любовь? Пожалуй, больше. И больше, чем любовь, я испытываю к тому, кто сидит вон там, в фургоне: это сын, такого я очень хотела бы иметь, сын, которого покинула его мать и который привел меня в ужас, как это только может, сделать сын. Он объявил вне закона мой рояль, за которым я провела бы сегодняшний день. Словно проклятие лежит на моем любимом инструменте. Я уверена, что и прошлой ночью, у Капспетеров, побывал он, даже если это не сумеют доказать. Ну, а если его не могло там быть, значит, это его призрак блуждает здесь. Я рада, что у него есть эта женщина с ребенком. Его бывшая жена, в которую так влюблен Герман, уж слишком походит на него, слишком уж благочестивая, поэтичная и утонченная. Вот «Праведное сердце» она пела бы во весь голос и с упоением…

Чего же мне бояться? Чувствую, что боюсь, но чего – не знаю. Что-нибудь случится. Не с Бингерле же, да, пока не забыла, надо позвонить Штюцлингу, чтобы тот выпустил его на несколько часов пораньше. (Кладет бинокль на столик и уходит вниз.)

Глава 3

Просторный, слегка потрепанный фургон. Из большого переднего окна виден Рейн и левый берег. За столом сидит Карл фон Крейль, из планок и дощечек он мастерит маленькую тележку. Пытается приладить к доске колесики от рояля. На Карле рубашка, пуловер, брюки, он курит трубку, прихлебывает кофе из стаканчика и что-то напевает себе под нос. Раздается стук в дверь, в фургон входит отец Карла – Генрих фон Крейль. Одет он респектабельно – жилет, галстук и так далее. Карл встает, обнимает отца, пододвигает ему стул. Старый Крейль садится, закуривает сигарету.