Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен - Страница 30

К августу тоска по дому, отчужденность и самобичевание усугубили меланхолию. Тем не менее Винсент в течение нескольких месяцев пытался убедить родителей в том, что у него «все в порядке», он «доволен» и «чувствует приятное удовлетворение» от своей новой работы. В переписке с Тео он позволял себе быть откровенным, но демонстрировал тот же стоицизм. «Учитывая обстоятельства, дела у меня идут хорошо», – писал он в июне; «наверное, я должен привыкнуть», – высказывал надежду в июле; «нужно потерпеть еще чуть-чуть», – уговаривал себя в августе.

В попытке окончательно не пасть духом Винсент завязал переписку с уже замужней Каролиной Ханебек и теперь обращался только к ней, начиная письма приветствиями Lieve Carolien[11] и Mijn beste Carolien.[12] Со свойственной ему одержимостью он посылал ей полные многозначительных намеков стихи и гравюры с изображением белокурых молодых леди в кокетливых позах. В одном из писем он полностью процитировал стихотворение Джона Китса «Канун Святого Марка» (о деве «милой и простой» с ее «головкой золотой») и порекомендовал прочесть другое его стихотворение («слишком длинное, чтобы привести его здесь»), которое изобиловало эротическими образами. В другой раз он отправил ей отрывок из популярного сочинения Жюля Мишле «Любовь», где герой описывает, как образ женщины в осеннем саду напомнил ему некогда виденный портрет дамы, что завладела его сердцем «так ненароком, так всерьез…». Воскрешая в памяти прошлые отношения, он облекал их в слова, более подходящие разлученным любовникам, нежели просто светским приятелям, и советовал ей прочесть поэму Лонгфелло «Эванджелина» – историю молодого акадийца, оторванного от предмета своей любви.

Чего добивался Винсент, пытаясь соблазнить счастливую в замужестве Каролину? Это была первая из целой череды попыток настойчивостью добиться благосклонности – и все эти попытки потерпели крах. В первый, но далеко не в последний раз Винсент демонстрировал склонность к выдуманным отношениям, а заодно и пример того, как далеко он готов был зайти в погоне за иллюзией. Кроме того, переписка с Каролиной свидетельствует, что уже тогда Винсенту было свойственно искать утешения – то есть способ примирить враждебную реальность и мечты о счастливой жизни – в литературе и искусстве. Он рассказывал Каролине о своих поисках «родины… того уголка мира, куда мы приезжаем, чтобы остаться навсегда». «[Я] еще не нашел этого места, – писал он, – но стремлюсь к нему и, может быть, когда-нибудь смогу его достичь».

Осенью 1873 г. родители Винсента отметили новое, необычное настроение в посланиях старшего сына. «Нам приходят радостные письма», – с некоторым удивлением сообщает Дорус. Причиной тому, однако, была не Каролина Ханебек, которая, разумеется, отвергла странные ухаживания: Винсент нашел себе новую семью.

Винсенту оставалось жить семнадцать лет, и все эти годы он будет регулярно предпринимать попытки сблизиться с разными семьями, все больше отдаляясь от своей. К этому времени он как минимум однажды уже пытался обрести эрзац-семью в Гааге: в надежде стать своим в сплоченном семействе Терстеха он старательно завоевывал привязанность его маленькой дочки Бетси. Возможно, аналогичную попытку он предпринял и здесь, навещая дома жену и детей своего начальника Чарлза Обаха. Особенно трогали Винсента истории семей, где потеряли отца и мужа или где его никогда не было. В кои-то веки чувствуя себя нужным, он рвался заполнить эту пустоту.

Урсула Лойер и ее дочь Евгения должны были казаться ему именно такой семьей. Винсент снял комнату в доме номер 87 на Хэкфорд-роуд в Брикстоне, где мать с дочерью содержали небольшую школу для мальчиков. Аренда здесь была дешевле, а путь до работы занимал куда меньше времени (менее часа). С самого начала пятидесятивосьмилетняя вдова Урсула и девятнадцатилетняя Евгения, должно быть, показались Винсенту родственными душами: обиженные судьбой, странствующие в поисках «родины». Даже фамилия Лойер была грубо пересажена с родной почвы и потеряла свое милое французское звучание – Луайе, превратившись здесь в резкое английское Лойер.[13]

Урсула и Евгения Лойер

Дочь капитана дальнего плавания, Урсула обладала стоицизмом видавших многое женщин из семей моряков. «Ее имя вписано в книгу судьбы», – торжественно возвестил Винсент. Урсула была миниатюрная, худенькая, с непропорционально крупными чертами лица. Пережитые несчастья не сломили ее: «добрая душа», в которой «не было ни намека на уныние», как спустя годы описывала ее внучка.

Евгения же, напротив, была девушкой крупной. Большая голова, широковатый нос, крепкая фигура и копна непослушных рыжих волос – она могла сойти за сестру Винсента (все его сестры пошли в мать). Выросшая без отца и братьев, Евгения сама держалась по-мужски: волевая, немногословная, она была, по словам ее дочери, «властной и сложной в общении», с «острым умом» и взрывным характером.

Глава семейства, наградивший обеих «фамилией-полукровкой», уже десять лет как лежал в могиле. Жан Батист Луайе/Лойер был человеком без дома. Уроженец Прованса, вынужденный эмигрировать из-за каких-то семейных проблем, он приехал в Лондон и женился на Урсуле, с которой успел завести ребенка – Евгению. Вскоре после ее рождения он пал жертвой туберкулеза. Если верить семейной легенде, последним его желанием было умереть на родной земле. В сопровождении жены и маленькой дочери он отправился во Францию. Там семья арендовала небольшой домик у моря, откуда друзья каждый вечер отвозили больного на берег смотреть на закат. Когда смерть подошла к нему совсем близко, он исповедался, и «слышавшие эту исповедь вытирали слезы – настолько чистой и праведной была его жизнь». Документ, в котором все это описывалось, случайно попал в руки Винсента. Реальная или приукрашенная, история изгнания и возвращения домой так его тронула, что многие годы он не только хранил копию документа у себя, но даже переписал его и отправил своей семье. «Он любил природу и видел Бога, – завершал свой отчет о смерти Лойера очевидец, – и был чужим на грешной земле».

Эта трогательная история неминуемо должна была преобразить в глазах Винсента образы пожилой домовладелицы и ее взбалмошной дочери (он ни словом не обмолвился ни об одной из них Тео). Винсент видел перед собой мужественную маленькую семью, пережившую великое горе. «Я ни разу не слыхал и даже не мечтал о такой любви, что была между ними», – писал Винсент сестре Анне. Поселившись в комнате на втором этаже, он уверовал в то, что это любящее семейство сможет заполнить пустоту его жизни. «Теперь у меня есть спальня, о которой я всегда мечтал», – писал он, сравнивая новое жилье с мансардой в Зюндерте. Желая утвердиться в своей фантазии, он пригласил Тео присоединиться к нему в Лондоне: «Эх, старина, как бы я хотел, чтобы ты приехал сюда!»

Все здесь напоминало ему о детстве: участок, где дамы Лойер выращивали цветы и овощи; коллекции бабочек и птичьих яиц, которых было множество в этом доме; повседневная суматоха приходящих на занятия и спешащих домой детей. В подарок членам обеих семей – родной и вновь обретенной – он сделал зарисовки улицы и дома, где теперь жил, своей комнаты. На Рождество 1873 г. Винсент помог украсить дом остролистом и отметил праздник «на английский манер», с пудингом и пением рождественских гимнов. Это первое Рождество вдали от семьи прошло для него без болезненной тоски по дому – верного спутника его будущих рождественских праздников. «Надеюсь, твое Рождество было таким же радостным, как мое», – хвастался он Тео.

Вновь обретенное ощущение причастности семейному кругу придало Винсенту смелости начать год с попыток вернуть свое место в настоящей семье. Он исправно писал домой («Винсент никогда не забывает нам написать»), и письма его, по свидетельству сестры Анны, всегда были жизнерадостными. Он относился к нудной работе с прилежанием, одобрительные отзывы начальства дошли до самого Парижа. Родители получили от дяди Сента письмо с сообщением, что «важные господа в Париже» настолько довольны работой Винсента, что увеличивают размер его жалованья. Обрадованный новогодней надбавкой, он стал посылать домой столько денег, что его щедрость обеспокоила родителей: не «отказывает ли себе в чем-либо» их «славный мальчик». Он даже наладил связь со своим предыдущим начальником и любимцем семьи, Х. Г. Терстехом.