Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт - Страница 44

«Да неужели?» – думал он, точнее, едва осмеливался думать!

Он пошел к отцу.

– Я вырос, – решительно заявил он. – Я буду носить длинные брюки.

Отец колебался.

– Ну, не знаю… – сказал он, подумав. – Длинные брюки обычно надевают в четырнадцать лет, а тебе всего двенадцать.

– Но ты же видишь, что я очень рослый для своего возраста! – возразил Бенджамин.

Отец задумчиво на него посмотрел.

– Вряд ли, – сказал он. – Когда мне было двенадцать, я был таким же.

Это была неправда, но Роджер Баттон был связан молчаливым соглашением с самим собой, обязывавшим его верить в нормальность своего сына.

В результате был достигнут компромисс. Бенджамин должен был и дальше подкрашивать голову. Он должен был стараться больше играть с детьми своего возраста. Он не должен был носить очки и не должен был появляться на улице с тростью. Взамен всех этих уступок ему купили первый костюм с длинными взрослыми брюками.

IV

О том, что происходило в жизни Бенджамина Баттона между двенадцатью и двадцатью одним годом, я рассказывать не буду. Достаточно сказать, что это были годы обычного взросления. В восемнадцать Бенджамин выглядел на пятьдесят: волосы стали гуще, седина – темнее; походка стала уверенной, из голоса ушла надтреснутая дрожь, тембр опустился до здорового баритона. Таким его и отправили в Коннектикут на вступительные экзамены в Йельский университет. Бенджамин успешно сдал экзамены и поступил на первый курс.

На третий день после зачисления он получил уведомление от секретаря колледжа мистера Гарта, в котором тот приглашал его прибыть к нему в кабинет для составления расписания занятий. Взглянув в зеркало, Бенджамин решил, что нужно немного подкрасить посветлевшие волосы. Он торопливо пошарил в ящике стола, однако пузырька с краской там не нашлось. Он тут же вспомнил, что выбросил его позавчера, когда краска кончилась.

Положение было безвыходным. Через пять минут он должен был предстать перед секретарем. Делать было нечего – пришлось идти как есть.

– Доброе утро! – вежливо поздоровался секретарь. – Вы, наверное, пришли поговорить о вашем сыне?

– Ну, собственно говоря, меня зовут Баттон… – начал было Бенджамин, но мистер Гарт его перебил:

– Очень приятно, мистер Баттон. Я как раз жду вашего сына – он должен подойти с минуты на минуту.

– Да это же я! – выпалил Бенджамин. – Я первокурсник.

– Что?!

– Я первокурсник.

– Вы, вероятно, шутите?

– Вовсе нет.

Секретарь нахмурился и посмотрел на лежавший перед ним формуляр:

– Но у меня здесь указано, что мистеру Бенджамину Баттону восемнадцать лет.

– Да, мне восемнадцать, – подтвердил Бенджамин, слегка покраснев.

Секретарь бросил на него утомленный взгляд:

– Разумеется, мистер Баттон, я никак не могу в это поверить.

Бенджамин устало улыбнулся.

– Мне восемнадцать лет, – повторил он.

Секретарь сурово указал на дверь.

– Убирайтесь! – сказал он. – Убирайтесь из университета и выметайтесь из этого города! Вы явно опасны для общества!

– Мне восемнадцать лет.

Мистер Гарт распахнул дверь.

– Ну и ну! – воскликнул он. – Мужчина в таком возрасте и пытается сойти за первокурсника! Так вам, говорите, восемнадцать? Ну что ж, даю вам восемнадцать минут, чтобы убраться вон из этого города.

Бенджамин Баттон вышел из комнаты с гордо поднятой головой, и полдюжины первокурсников, ждавших своей очереди в холле, с любопытством посмотрели ему вслед. Сделав несколько шагов, он обернулся, посмотрел в глаза разъяренному секретарю, все еще стоявшему в дверях, и твердо повторил:

– Мне восемнадцать лет!

Группа первокурсников захихикала, и Бенджамин удалился.

Но ему не суждено было так просто уйти. Печально побрел он к железнодорожной станции – и вдруг обнаружил, что его преследуют первокурсники: сначала группа была небольшой, затем побольше, и вот уже за ним шла плотная толпа. Все уже слышали, как душевнобольной сдал вступительные экзамены в Йель и попытался прикинуться юношей восемнадцати лет. По колледжу прошла волна лихорадочного волнения. Из аудиторий выбегали студенты без шляп, футбольная команда в полном составе бросила тренировку и смешалась с простыми смертными, профессорские жены в шляпках и турнюрах набекрень бежали, вопя, вслед за процессией, непрерывно извергавшей замечания прямо в самые больные места Бенджамина Баттона.

– Да это же Вечный Жид!

– В его возрасте надо поступать в детский сад!

– Вы только посмотрите на юного гения!

– Он, видно, думал, что тут дом престарелых!

– Поезжай в Гарвард!

Бенджамин шел все быстрее, и вскоре он уже бежал. Ну, он им еще покажет! Он действительно поступит в Гарвард, и тогда они еще пожалеют обо всех своих обидных насмешках!

Очутившись в безопасном купе балтиморского поезда, он высунулся в окно.

– Вы еще пожалеете! – крикнул он.

– Ха-ха-ха! – покатывались со смеху первокурсники. – Ха-ха-ха!

Никогда еще Йельский колледж не допускал столь роковой ошибки…

V

В 1880 году Бенджамину Баттону исполнилось двадцать, и свой день рождения он отметил тем, что поступил на работу в отцовскую торговую фирму «Роджер Баттон и Компания». В тот же год он начал «вращаться в обществе», то есть, по настоянию отца, стал появляться вместе с ним на модных танцевальных вечерах. Роджеру Баттону было пятьдесят, и с сыном он общался все больше и больше, ведь с тех пор, как Бенджамин перестал красить волосы (которые все еще отливали сединой), сын с отцом на вид были почти одного возраста, и их легко можно было принять за братьев.

В один из августовских вечеров, облачившись во фраки и белые галстуки, они уселись в фаэтон и поехали на танцевальный вечер в загородный дом Шевлинов, располагавшийся невдалеке от Балтимора. Вечер выдался чудесный. Залитая светом полной луны дорога отливала матовой платиной, а ночные цветы ранней осени наполняли неподвижный воздух ароматами, похожими на тихий, едва слышный смех. Просторную равнину, устланную пшеничной соломой, словно розгами, было видно, как днем. Простая красота небосклона никого не могла бы оставить равнодушным – почти никого.

– В оптовом бизнесе сейчас очень хорошие перспективы, – произнес Роджер Баттон. Он не был чувствительным человеком – его эстетическое чувство было рудиментарным. – Старички вроде меня уже никогда не смогут придумать ничего нового, – серьезно заметил он. – Это для вас, карапузов, с вашей энергией и жизненной силой, открывается блестящее будущее!

Вдалеке, где кончалась дорога, показались огни загородного дома Шевлинов, и тут же издалека до них стали доноситься ритмичные звуки, похожие на вздохи, – быть может, то был высокий плач скрипок, а может, серебряный шелест пшеницы под луной.

Перед ними медленно двигался красивый экипаж, пассажиры которого подъехали раньше них и стали высаживаться у дверей. Сначала вышла дама, затем пожилой джентльмен, а затем еще одна юная дама – прекрасная, как грех. Бенджамин вздрогнул; по его телу будто разлилось некое вещество, рассеявшее и тут же собравшее заново все составлявшие его атомы. Он выпрямился; щеки и лоб покраснели от прилива крови, а в ушах застучало. Пришла первая любовь!

Девушка была стройной и хрупкой, ее волосы при свете луны казались пепельными, а на крыльце, в свете шипящих газовых фонарей, оттенок становился медовым. На ее плечи была наброшена легкая желтая, в черных бабочках, испанская мантилья; из-под каймы платья с турнюром блестели пуговички ботинок.

Роджер Баттон придвинулся к сыну поближе.

– Это юная Хильдегарда Монкриф, дочь генерала Монкрифа, – сказал он.

Бенджамин нарочито равнодушно кивнул.

– Весьма мила, – безразлично ответил он. Но когда негритенок сел на козлы, чтобы отогнать экипаж, Бенджамин добавил: – Отец! Пожалуй, ты можешь меня ей представить.

Они приблизились к группе гостей, в центре которой находилась мисс Монкриф. Воспитанная в старинных традициях, в ответ на обращение Бенджамина она сделала глубокий реверанс. Да, он может рассчитывать на танец. Он поблагодарил ее и отошел, его слегка пошатывало.