Хлеб ранних лет - Бёлль Генрих - Страница 13

– Когда это? – спросила она.

– Семь лет назад, незадолго до того, как я уехал из дома.

– Да, – сказала она, улыбаясь, – тогда я была белокурой и малокровной,

– Сегодня утром я искал белокурую девушку, – сказал я, – а вы все это время сидели позади меня на чемодане.

– Не так уж долго, – возразила она, – я уселась как раз перед тем, как вы подошли. Я вас сразу узнала, но не хотела заговаривать первой. – Она опять улыбнулась.

– Почему? – спросил я.

– Потому, что у вас было такое сердитое лицо, и потому, что вы показались мне очень взрослым и важным, а я боюсь важных людей.

– Что вы подумали? – спросил я,

– Да ничего, – сказала она, – я подумала: так вот, значит, какой он, этот молодой Фендрих; на карточке у вашего отца вы выглядите гораздо моложе. О вас нехорошо говорят. Кто-то рассказывал мне, что вы совершили кражу.

Она покраснела, и я ясно увидел, что теперь она совсем не малокровная: лицо у нее стало таким пунцовым, что мне было невыносимо смотреть на нее.

– Не надо, – проговорил я тихо, – не надо краснеть. Я действительно украл, но это было шесть лет назад, и я… я бы сделал это снова. Кто вам об этом рассказал?

– Мой брат, – ответила она, – а он совсем не плохой парень.

– Да, он совсем не плохой парень, – повторил я, – и когда я ушел от вас, вы думали о том, что я совершил кражу.

– Да, – сказала она, – я думала об этом, но недолго.

– А все же сколько? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она, улыбаясь, – я думала еще о других вещах. Мне хотелось есть, но я боялась сойти вниз, потому что знала – вы стоите у двери.

Я вытащил булочку из кармана пиджака; улыбнувшись, она взяла ее, быстро разломила пополам, и я увидел, как ее большой палец, белый и крепкий, глубоко вошел в мякиш, как в подушку. Она съела кусочек булки, но, прежде чем она успела откусить еще один, я проговорил:

– Вы не знаете, кто рассказал вашему брату о моей краже?

– Вам это очень важно знать?

– Да, – проговорил я, – очень важно.

– Должно быть, люди, которых вы… – она покраснела, – у которых это произошло. Брат сказал мне: «Я знаю об этом из первых уст». – Она съела второй кусочек хлеба и, глядя в сторону, тихо прибавила: – Мне жаль, что я вас прогнала тогда, но я испугалась. И в тот момент я вовсе не думала об истории, которую мне рассказывал брат.

– Мне даже хочется, – сказал я, – чтобы та кража была настоящей, но самое скверное заключается в том, что это я просто по-дурацки вел себя. Тогда я был еще слишком молод, слишком робок, теперь у меня получилось бы лучше.

– Вы ни капельки не раскаиваетесь? Да? – спросила она, кладя себе в рот еще кусочек хлеба.

– Нет, – сказал я, – ни капельки; только после того, как это обнаружилось, получилась некрасивая история, и я не мог защищаться. Они меня простили, а. знаете ли вы, как это приятно, когда вам прощают что-нибудь, в чем вы вовсе не чувствуете себя виноватым?

– Нет, – сказала она, – не знаю, но могу себе представить, как это скверно. Нет ли у вас, – спросила она, улыбаясь, – нет ли у вас случайно еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или, может быть, вы боитесь голода?

– Я постоянно боюсь голода, – ответил я. – Хотите еще хлеба?

– Да, – сказала она.

– Пойдемте, – предложил я, – я куплю вам.

– Можно подумать, что ты находишься в пустыне, – сказала она, – уже семь часов, как я не держала во рту ни крошки.

– Пойдемте, – повторил я.

Она умолкла и перестала улыбаться. – Я пойду с вами, – проговорила она медленно, – если вы дадите слово, что никогда больше не войдете ко мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.

– Обещаю вам это, – сказал я.

Она нагнулась за дверью и отбросила кверху крючок, и я услышал, как крючок ударился о стенку.

– Это недалеко, – сказал я, – сразу за углами, пойдемте.

Но она по-прежнему стояла, придерживая спиной закрывающуюся дверь, и ждала, пока я не пройду вперед. Я пошел немного впереди нее, время от времени оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила с собой сумочку. На этот раз в кафе за стойкой стоял мужчина, нарезавший большим ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном джеме была совсем мягкой, и, боясь повредить ее, мужчина осторожно вонзал нож в пирог. Мы молча стояли рядышком около стойки и наблюдали за его движениями.

– Здесь бывает, – сказал я тихо Хедвиг, – еще куриный бульон и суп с мясом.

– Да, – произнес мужчина, не поднимая глаз. – Это у нас можно получить. – Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, как от крестьянки – молоком.

– Нет, – сказала Хедвиг, – не надо супа. Лучше пирог.

– Сколько порций? – спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.

– Спорим? – предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. – Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее,– он отложил нож в сторону, – самое большее – разница в два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?

– Нет, – ответил я, улыбаясь, – не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.

Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.

– Наверняка, – сказал мужчина, – вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?

Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:

– Одной будет слишком мало, а двух – слишком много.

– Значит, полторы, – сказал мужчина.

– А так можно заказать? – спросила Хедвиг.

– Ну, конечно, – ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.

– Значит, каждому по полторы порции, – сказал я, – и кофе.

На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.

– Нет, спасибо, – сказала она. – После, может быть.

– Об одной вещи, – произнес я, садясь, – я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.

– О чем же? – спросила она.

– Как получилось, – сказал я, – что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?

– Ах, – ответила она. – Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.

– Почему? – спросил я.

– Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить «ю» в «у». Я ужасно сердита на него.

– Почему?

– Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного «ю» в «у». Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.

– Вы не хотите быть учительницей? —спросил я.

– Нельзя сказать, что не хочу, – сказала она. – Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.

– Если хотите, – проговорил я тихо, – я буду вас кормить.

Она покраснела, и я был рад, что наконец произнес эти слова и что мне удалось сказать их именно в такой форме. Но все же я обрадовался, что в комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на стол, убрал грязную посуду и спросил:

– Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?

– Да, – сказал я, – дайте нам сливок.

Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла с ее лица, и, минуя ее взглядом, я смотрел на картину, висевшую на стене над ее головой, – то был снимок мраморного памятника какой-то женщине; я часто проезжал мимо этого памятника, но никогда не знал, кого он изображает, и я обрадовался, прочитав под фотографией: «Памятник императрице Августе»; теперь я знал, кто была эта женщина.

Хозяин принес нам пирог. Я налил себе молока в кофе, размешал, взял ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла: