Дом без хозяина - Бёлль Генрих - Страница 68

В деревне зазвонили колокола – печально и нежно. Генрих понял, почему разошлись ребята, игравшие в футбол. Звонили к обедне, а все они были служками в деревенской церкви.

– Ты пойдешь со мной? – крикнул Мартину Билль.

– Да, да, – ответил Мартин.

Цоканье мячиков сразу оборвалось. Генрих услышал, как Билль еще что-то спросил у Альберта про него.

– Не нужно, оставь его, – ответил Альберт и, помолчав, добавил: – Идите, я здесь посижу.

Глухо и протяжно звонили колокола. На кухне снова радостно запищала Вильма: ее кормили яичком всмятку. Хорошо здесь, все гладенько – без сучка, без задоринки, но все это не для него. Больно уж гладко! И запахи здесь один лучше другого. Пахнет свежей древесиной, печеньем, свежим тестом, но и запахи эти чужие: слишком уж хорошие!

Он выпрямился, прислонился к стене сарая и стал смотреть в открытые окна. В зале ресторанчика за столами сидели люди, они пили пиво, ели бутерброды с ветчиной. Девушка-кельнерша то и дело подносила бутерброды и опять уходила на кухню. Там она резала хлеб, ветчину, делала новые бутерброды. Генрих увидел, как девушка, отрезав кусок ветчины, положила его в ротик Вильмы. Та начала жевать, недоверчиво нахмурив бровки. Забавно было смотреть, как постепенно морщинки на лбу ее разгладились и она одобрительно заулыбалась. Потом, разжевав кусок как следует и проглотив его, Вильма просияла. Мать Альберта и кельнерша так и покатились со смеху. Улыбнулся и Генрих – это и впрямь было забавно. Но улыбка получилась усталой. Он и сам знал, что улыбается нехотя, как обремененный заботами взрослый человек, которому не до смеха.

В этот момент к дому подъехало такси из города, и он испугался: наверное, сейчас что-то случится, если уже не случилось. Из машины вышли бабушка и мама Мартина. Бабушка, не вынимая изо рта дымящейся сигареты, громко сказала шоферу: «Подождите здесь, голубчик», – и побежала к крыльцу. Лицо у нее было красное, сердитое.

– Альберт! Альберт! – закричала она на весь двор.

Люди в ресторане повскакали с мест, бросились к окнам. В окне кухни показались испуганные лица кельнерши и матери Альберта, а сам Альберт выбежал во двор с газетой в руках. Увидев бабушку, он нахмурился и, медленно складывая газету, пошел ей навстречу. Мама Мартина подошла к окну кухни и заговорила с матерью Альберта с таким видом, будто бы это ее совершенно не касается.

– И ты ничего не хочешь предпринять? – сказала бабушка, яростно стряхивая пепел с сигареты. – Тогда я сама поеду туда и убью его собственными руками! Поедешь ты со мной или нет?

– Поеду, поеду, успокойся! – устало сказал Альберт. – Но что в этом толку?

– О чем только все вы думаете? – сказала бабушка. – Садись в машину!

– Как хочешь, – сказал Альберт.

Он положил газету на подоконник, влез в машину, открыл изнутри заднюю дверцу и усадил бабушку рядом с собой.

– Ты, значит, останешься? – уже из машины крикнула бабушка матери Мартина.

– Да, я подожду вас здесь, – ответила та. – Не забудьте захватить мой чемодан, слышите?

Но шофер уже выехал со двора. Вскоре такси скрылось за поворотом. Колокола умолкли, и мать Альберта сказала матери Мартина: «Заходите, что же вы?» Та кивнула и сказала кельнерше: «Дайте-ка мне девочку!»

Кельнерша поставила Вильму на подоконник. Генрих очень удивился, увидев, как мать Мартина ловко взяла ее на руки и, улыбаясь, вошла в дом.

Потом зацокал целлулоидный мячик и донесся смех Вильмы. Хорошо это все, славно, но только не для него.

В ресторане затянули песню: Милый лес, родимый лес, краше всех земных чудес! Из кухни в зал прошла кельнерша с подносом, уставленным пивными кружками. Мать Альберта на кухне вскрыла большую банку с консервированными сосисками, потом стала готовить салат. На веранде смеялась мать Мартина. Смеялась и Вильма. Генрих удивился: мать Мартина показалась ему вдруг такой хорошей и доброй.

Да, все здесь хорошо, но ему от этого не легче. Ведь сейчас его мама «сожительствует» с кондитером. Она променяла Лео на кондитера. Это хотя и выгодно, но ужасно!

На дороге напротив дома остановился желтый почтовый автобус. Распахнулись дверцы, на землю спрыгнул Глум и помог сойти Больде. Больда подбежала к открытому окну кухни и воскликнула громко:

– Что-то теперь будет?

Но мать Альберта, улыбнувшись, ответила:

– Ничего там не случится! А ты вот скажи лучше, где я вас всех спать положу?

– Я не могу успокоиться, просто места себе не нахожу, – сказала Больда. – Ах, я и на старой кушетке высплюсь.

Глум засмеялся и сдавленно прохрипел:

– На полу! Солома есть?

Потом он с Больдой отправился в церковь, чтобы позвать Вилля и Мартина.

Милый лес, родимый лес, краше всех земных чудес! – пели в ресторане, а мать Альберта на кухне вилкой выуживала из банки большие розовые сосиски.

С веранды донесся голос матери Мартина:

– Не подходи так близко! – закричала она и тут же засмеялась неприятно и резко. Генрих испугался и, обернувшись, увидел, что Вильма, бежавшая к утиному ставку, остановилась, услышав окрик, и засеменила обратно. Мать Мартина подозвала его к себе, взяла его за руку и спросила:

– Ты играешь в пинг-понг?

– Плохо, – ответил он. – Я как-то пробовал играть.

– Давай, я научу тебя, хочешь?

– Да, – сказал он, хотя играть ему не хотелось.

Она выдвинула стол на середину веранды, снова укрепила сетку и подняла лежавшие на полу ракетки.

– Становись вот здесь, – сказала она и показала, как надо подавать мяч.

Удар был сильный, мяч пролетел высоко над сеткой, и Генрих легко отбил его.

Вильма ползала по полу и радостно повизгивала. Ей очень нравился белый летающий мячик. Каждый раз, когда он падал, она поднимала его и несла к столу. Но отдавала она мячик только матери Мартина, а не Генриху.

Все время Генрих думал о том, что его мама сожительствует сейчас с кондитером. Это было очень скверно, и казалось ему куда более безнравственным, чем сожительство с Лео.

Колокола вновь зазвонили мерно и торжественно, священник сейчас благословляет паству. Потом курят ладан и поют «Tantum ergo». Он пожалел, что не пошел с Мартином, они стояли бы с ним рядом в полутьме между исповедальней и дверьми.

Генрих быстро усвоил, что мяч надо подавать резким и сильным ударом. Несколько раз ему уже удалось так подать мяч, что мать Мартина не смогла его отбить. Она засмеялась, но стала играть с ним всерьез, лицо ее приняло сосредоточенное выражение.

Трудно было следить за полетом мяча и вовремя отбивать его. Генрих думал совсем о другом: об отце, о дядях, о кондитере, который сейчас сожительствует с его мамой. А у Мартина мама красивая, высокая, стройная, белокурая. Теперь она очень нравилась ему, особенно когда, не прерывая игры, вдруг поворачивалась к Вильме и ласково улыбалась ей. Вильма сияла, ей это тоже очень нравилось.

Улыбка у мамы Мартина была светлая, такая же хорошая, как и все здесь, – как звон колоколов, как запах сдобного теста. Все это ему здесь дарили – и улыбку и колокольный звон, – и все же подарок оставался чужим. Ему снова вспомнился запах Лео – запах туалетной воды и помады, вспомнилась и его пилочка для ногтей. Она останется теперь навсегда у мамы в шкатулке с нитками.

Он стал играть внимательней, старался подавать мячи резко и сильно. Мячи пролетали низко над сеткой, и мама Мартина еле успевала отбивать их.

– С тобой, дружок, шутить не приходится! – сказала она.

Но вскоре все вернулись из церкви, и им пришлось прекратить игру. Мартин бросился к матери и крепко обнял ее. Глум сдвинул столы на веранде, а Больда накрыла их большой зеленой скатертью и расставила тарелки. Свежее, только что сбитое масло влажно поблескивало в масленке.

– А сливовое варенье ты и забыла! – сказал Билль сестре. – Ребята его очень любят!

– Принесу, принесу, – откликнулась старушка. – Чего уж там ребята, ты и сам до него большой охотник!