Дом без хозяина - Бёлль Генрих - Страница 41

– Будут доклады «Литература и общество», «Литература и церковь», – сказала она.

– Ну что ж, неплохо, – сказал он.

– Должна же я в конце концов хоть что-нибудь делать. Лучше всего мне бы, конечно, устроиться на работу.

«Опять за свое», – подумал он, а вслух сказал:

– Конечно, тебе нужно какое-нибудь занятие, но устраиваться на работу просто бессмысленно для тебя. Большинство людей работает по простой причине – им надо кормить семью, платить за квартиру и всякое такое. Иметь занятие – это не то что работать, а занятий тебе при желании хватило бы на целый день.

– Да, я знаю, – вздохнула она, – ребенок, – и заговорила в тоне патера Виллиброрда: – «Воспитывать ребенка, и продолжать дело своего супруга, и хранить его творения».

– Вот именно, – сказал он, – так и сделай, развороши весь этот ящик, достань письма Виллиброрда, письма Шурбигеля и подсчитай, сколько раз они там восхваляют фюрера, – вот тебе и будет прелестное занятие.

– Хватит! – бросила Нелла, стоя у окна. – Неужели я должна всю жизнь караулить тридцать семь стихотворений? С мальчиком ты справляешься гораздо лучше меня, а замуж я больше не собираюсь. Я не желаю изображать улыбающуюся мамашу с обложки иллюстрированного журнала. Я больше не желаю быть ничьей женой – такого, как Рай, мне уж не встретить, и самого Рая тоже не вернуть. Его убили, я стала вдовой – за…юрера,…ерманию и…арод, – и она передразнила эхо, идущее от стен капеллы, эхо, полное лжи и угроз, дешевого семинарского пафоса. – Ты думаешь, мне и в самом деле приятно ездить на семинары со всякими идиотами?

– Тогда не езди, – сказал он. – Я разбогател, так сказать, за одну ночь. – Он слабо улыбнулся, думая о найденной коробке с зарисовками. – Мы устроим себе отличный субботний отдых вместе с мальчиком, а ты можешь поболтать с Виллем о кино. А если ты хочешь, – и она взглянула на него потому, что голос у него неожиданно изменился, – если хочешь, мы уедем еще дальше.

– Вдвоем?

– Нет, с мальчиком, – ответил он, – а если ты не возражаешь, то с обоими – прихватим приятеля Мартина, если ему захочется.

– А почему не вдвоем, чего ради разыгрывать счастливое семейство, если счастье – это сплошной обман: улыбающийся отец, улыбающийся сын, улыбающаяся мать.

– Нельзя, – сказал он, – будь же благоразумна. Для мальчика это будет просто ужасно, это будет последней каплей, а еще хуже – для его товарища. Я ничего не могу поделать, – тихо добавил он, – но для ребят я последняя надежда, для них это будет тяжелым ударом, от которого им не оправиться, если я – я тоже – из категории тех дядей, к каким сейчас принадлежу, перейду в совершенно другую.

– А для тебя?

– Для меня? Да ты с ума сошла, неужели тебе и в самом деле доставляет удовольствие ставить меня в дурацкое положение, от которого я отбиваюсь руками и ногами? Ну, пошли, мне пора, меня ждет Брезгот.

– Ах, руками и ногами? – повторила она, не поворачивая головы.

– Да, руками и ногами, если это тебя так интересует, а может быть, ты хочешь, чтобы здесь, в этом доме, который насквозь пропитан воспоминаниями, мы тайно завели роман, а внешне разыгрывали бы доброго, дядю и добрую мамашу? И потом это бесполезно, дети все равно обо всем догадаются.

– Опять дети, – устало ответила она, – сколько шума из-за детей.

– Называй это шумом, но замужества тебе не миновать.

– А вот миную! Я больше никогда не выйду замуж, уж лучше я буду изображать неутешную вдову, чем улыбающуюся супругу – исходную клеточку -…одины,…арода…

– А теперь пора идти, или уж оставайся дома. Ты там со скуки помрешь.

– Нет, – сказала она, – сегодня мне в самом деле надо ехать. Обычно для этого нет особых причин, а вот сегодня есть. Мне просто необходимо.

Она подумала, как может подействовать на Альберта имя Гезелера.

– Идем, – сказала она. Он взял ее чемодан, и уже в дверях она сказала, как нечто не имеющее значения: – Больше, чем ты сейчас делаешь для меня, просто нельзя делать, и еще хорошо, что ты заботишься о мальчике; должна тебе сказать, что я не испытываю при этом ни малейшей ревности.

На улице потеплело. Альберт снял перчатки, шляпу и сел в машину рядом с Неллой.

И, когда он включил мотор, Нелла сказала:

– Я очень хотела бы иметь такое занятие, как у тебя. По-моему, ты очень счастлив.

– Ничуть, – ответил он, остальные его слова пропали в шуме мотора, и она уловила только конец: -…ничуть я не счастлив. А занятий и ты нашла бы себе сколько угодно.

– Знаю, я могла бы помогать монахиням, могла бы гладить белье, и всякое такое, вести счета по хозяйству, вязать кальсоны, и тому подобное, и настоятельница сказала бы: «У нас есть теперь прелестная помощница – вдова поэта имярек».

– Не дури, – сказал он, и по тому, как он переключил скорость, она поняла, что он просто взбешен.

– Болтай что вздумаешь, меня это нисколько не трогает, и монахинь можешь ругать, как тебе вздумается, но жизнь они ведут не бессмысленную, у них есть занятие, всегда казавшееся мне наиболее разумным, хотя, впрочем, для меня оно не подходит. Они молятся – и я хочу снять с них часть забот, чтобы у них хватало времени для молитв.

– Просто завидно слушать, как другие люди отлично устроили свою жизнь. – Она всхлипнула, но пересилила себя и сказала: – Тебе бы только жену, и твоя жизнь была бы вполне устроенной.

– А почему бы и нет, – сказал он, останавливая машину перед светофором на Пипинштрассе. – Тебя погубит снобизм. – Он сжал ее руку.

Она ответила на пожатие и сказала:

– Нет, дело не в снобизме, я просто не могу им простить, что они убили моего мужа, – ни простить, ни забыть, и не хотела бы доставить им удовольствие и вторично изображать счастливую, улыбающуюся жену.

– Удовольствие кому?

– Им, – повторила она спокойно. – Догадайся сам, кого я имею в виду. Зеленый свет – поезжай дальше.

Он поехал дальше.

– Из всех твоих дел ты ничего не доводишь до конца. Мать ты никакая, вдова тоже никакая, и гулящей тебя не назовешь, и даже ничьей любовницей – я просто ревную, ревную тебя, и даже не к этим идиотам, а к бесплодно растраченному времени – и одно всегда останется неизменным: мужчина не может больше сделать для женщины, чем предложить ей выйти за него замуж.

– Нет, – сказала она, – иногда гораздо важнее стать ее возлюбленным. Как-то странно получается: раньше женщины были рады, если им удавалось выйти замуж, а теперь, наоборот, мне, во всяком случае, это совершенно не нужно.

– Потому что ты полна снобизма. Годами выслушивать таких оболтусов – это даром пройти не может. Где тебя высадить?

– У сберкассы, – сказала она.

Он подождал, пока полицейский подаст знак к проезду, обогнул площадь Карла Великого и остановился у сберкассы. Потом вышел, помог ей выйти и достал из багажника ее чемодан.

– На сей раз, – улыбнулась она, – я действительно не стану терять времени даром.

Он пожал плечами.

– Ну что ж, – сказал он, – у нас ведь все наоборот – раньше преданные женщины дожидались, когда на них женятся неверные мужчины, теперь же я, мужчина, буду преданно ждать, пока неверная позволит на ней жениться.

– Да, ты предан, – сказала она, – и я знаю, что это хорошо.

Он пожал ей руку, сел в машину и второй раз обогнул площадь.

Она подождала, пока его машина скрылась за углом улицы Меровингов, потом подозвала такси со стоянки у Старых городских ворот и сказала шоферу:

– К Кредитному банку.

12

Обычно он не спешил из школы домой. Он присоединялся к компании так называемых лоботрясов, но даже среди них не было ни одного, кто так не хотел бы идти домой, как Мартин. Некоторые бежали домой со всех ног, потому что проголодались, или потому, что дома их ожидало что-нибудь приятное, или потому, что им надо было идти за покупками или разогревать обед для младших братьев и сестер. Генрих сам готовил еду для своей маленькой сестренки, на уроках он сидел очень усталый и стремглав бросался бежать, едва только прозвенит звонок. Его мать уходила на работу за двадцать минут до конца занятий в школе, и Вильма оставалась одна с Лео, а Брилах сидел как на иголках, когда знал, что Вильма одна с Лео. На последнем уроке он то и дело шептал: «Я не могу сидеть на месте от беспокойства!»