Ведьма и тьма - Вилар Симона - Страница 100

Но кто бы подумал, что она бабка? Краса ее цвела, как никогда прежде. Малфрида помолодела, богатые уборы ее красили, как боярышню, смех ее был звонче, чем у сенных девок-прислужниц. Не диво, что сперва побаивавшиеся чародейку кмети Олега постоянно задевали ее, старались пошутить поласковее, а то и услужить любимице князя. А в дни Карачуна устроили пляски у костров, Малфриду то и дело зазывали в коло, всякий стремился с ней за руку поплясать да угостить сладким, а то и поцелуй сорвать. Ах, знали бы они, в кого эта веселая темноволосая красавица превращалась по ночам, когда спала и видела темные сны…

Но об этом никто не ведал, а вот очарованию ведьмы противиться было трудно. Олег замечал, как его кмети пытаются увести от него чародейку, и злился.

– Зачем они тебе? А я князем буду, когда подрасту. И женюсь на тебе, княгиней древлянской сделаю…

Малфриду это смешило до слез. Надо же, когда-то она едва не погибла от рук своих соплеменников[121], а Олег ее княгиней над ними поставить хочет! И она отвечала:

– Не могу я за тебя пойти. У меня уже есть суженый.

Весело отвечала. Ибо теперь даже ее любовь к патрикию Калокиру казалась бесконечно далекой… Вздохнет о нем порой – и все. Нынче даже не верилось, что когда-то мечтала остаться с ним, отказаться от силы чародейской, детей ему рожать… Но, может, когда Калокир найдет ее и обнимет, она снова почувствует, как бьется переполненное любовью сердце, узнает иную меру бытия…

И Малфрида повторяла упрямо:

– Есть у меня суженый, Олег Святославич. И я буду ему верна!

– Кто ж он? – допытывался княжич. И даже щипал ее за руку больно. – А ну, скажи! Я его из-под земли достану. На кол посадить велю. Вот тогда ты станешь свободной и сможешь разуть меня в свадебную ночь!

Ох и злой мальчишка оказался! А может, просто еще глупый? Постепенно Малфрида стала все чаще покидать палаты в Овруче, уходила в леса на день, а то и на седмицу целую.

Она уставала от людей, а в лесу по зимней поре было тихо. Все духи почивали до весны, только навьи темные летали, шурша перепончатыми крыльями, да кричали криком голодного ястреба. Кто из теплокровных услышит такой звук, должен знать, что это предвещает скорую погибель. Да только люди о том стали забывать, вот и не касалась их беда, которую накликали голодные пожиратели душ.

Однажды Малфрида увидела самого Старика Мороза. Весь в холодном пару был, как в мехах, борода длинная стлалась по сугробам. Ходил Старик Мороз по своим замерзшим владениям, и от его дыхания все вокруг покрывалось инеем, деревья трещали от холода, дикий зверь прятался в своих логовищах, только волки, любимые звери Мороза, становились пушистее, злее, и люто выли на луну.

Но встреча с Морозом сулила смерть. Правда, сказывали, что если кто ему глянется, то может помиловать и даже одарить богато. Но, скорее всего, это лишь сказы, и проверять на себе расположение владыки холода ведьма не пожелала. Знала – наверняка заморозит или болезнь изнуряющую нашлет. Поэтому поспешила обратиться птицей клестом и спрятаться в дупле ели. Клест – птица зимняя, ее даже Мороз не трогает. Однако после этой встречи в лесу ведьме надолго расхотелось в чащи забираться. А то вдруг еще и Морену[122] встретит. Зима – ее время. А Морена никого не милует.

В Овруче же было слишком суетно. И когда Малфрида в начале Масленицы заметила прикрытую платом носатую кикимору, она даже обрадовалась. Кикимора первая из нежити выходит после холодов. И сразу пакостить начинает: то лед трещинами пойдет у проруби, где люди воду набирают, то наледь вдруг образуется на подъеме к городскому валу, так что люди, поскальзываясь, расшибаются, а то сосулька длинная кому на голову упадет. Все только начинают радоваться солнечным погожим дням, а тут такое… Но Малфрида все же поняла – тепло близко, кикимора просто так выходить из лесу к людям не станет. Сила в ней растет, а значит, и во всяком живом крепнет.

Вот тогда и надо было уходить ведьме из Овруча, где все уже поднадоело. Она же решила дождаться, когда тропы подсохнут да снега сойдут, и осталась. А вышло неладное…

Как-то княжич Олег, хлебнув медовухи, захотел очередной колдовской забавы и явился к ведьме темной порой, когда она почивала.

Малфрида проснулась от его пронзительного крика. Открыла желтые глаза, стала спросонья неуклюже ворочаться, чтобы оглядеться, и при этом задела чешуйчатым хвостом резной столбик ложа, да так, что кровать ходуном заходила, полог сорвался. Пока она из-под него выбиралась, Олег все еще верещал оглушительно, а снаружи на лестнице топот слышался. Малфрида уже собой была, когда в одной рубахе присела подле вопящего Олега, – он жался к стене, а бледное лицо княжича было искажено ужасом. Но ведьма сделала посыл и велела: «Спи. А как очнешься, ничего помнить не будешь».

В дверь колотили так, что доски трещали.

Она открыла – рубаха сползла с плеча, волосы растрепаны, прикрытая тонкой тканью грудь поднимается и опускается от частого дыхания.

– Забирайте его, – сказала с обидой. – Явился пащенок да лез ко мне. Я его убаюкала, а ему среди ночи что-то примарилось. Вон, даже лужу напудил. Но о том – никому ни слова…

– Чего это он под стенкой-то лежит? – спросил один из кметей.

Но другие даже не спрашивали. Унесли Олега, все еще оглядываясь на чародейку. Она слышала, как один сказал:

– А княжич-то пострел! Ишь чего захотел… Но я его понимаю. Да только удова хотелка у него еще не выросла. Я бы подле такой крали до утра не спал. Эх!

А Малфрида подумала: «Уходить мне пора».

Когда она все же вспомнила, что Свенельд посылал ее к сыну Люту, весна уже была в разгаре. Отстроенный после давнего пожарища Искоростень смотрелся богато. Лют, в отличие от Олега, правил исправно, возводил вокруг града высокие валы с городнями наверху, строил срубные башни с шатровыми кровельками, на маковках которых красовались резные петушки. Да и люди тут ходили в нарядах киевской работы – сапоги городской выделки, шапки с тканым верхом, а у местных красавиц колты[123] не иначе как на Подоле умельцами-мастеровыми чеканены.

Сам Лют встретил чародейку приветливо. Настоящий красень – румяный, с холеной русой бородкой и раскосыми, как у Свенельда, зелеными глазами. Имя у него было жесткое – Лют, а улыбка хорошая, приветливая. Однако когда выслушал послание от отца, улыбаться перестал и поглядел странно.

– При всем почтении, чародейка Малфрида, у меня к тебе вопрос. Ты что, всю зиму, как медведь в берлоге, проспала? Тебя когда воевода Свенельд ко мне посылал? Половина солнцеворота прошла, а ты только ныне явилась!

Малфриде стало стыдно. Ответила дерзко, что во граде Овруче у княжича Олега задержалась, ибо сын Святослава никак не желал отпускать ее в Искоростень.

Ну, почти правда. Лют только кивнул. Похоже, он с Олегом Древлянским связи не поддерживал, избегал его, так как понимал, что тот опять требовать земли начнет. Потому только и сказал, что весть и без нее из Киева получил, благо, большак туда проторен и связь имеется.

– Ну а что было-то? Что случилось за это время? – тревожно спросила ведьма.

Долго слушала. И о том, как Свенельд пошел к порогам, как схлестнулся там с копчеными хана Кури. И неизвестно, сколько им пришлось бы еще ратиться[124], если б послы императора ромеев не вмешались и, богато одарив Курю, не уговорили того уйти от Днепра и не препятствовать возвращению русского князя. Ну а хану это только на руку: ему ведь со стадами кочевать надо, а не торчать на одном месте, ожидая, то ли появится Святослав, то ли нет.

– Выходит, все ладом? – обрадовалась чародейка. – А князь-то где? Есть вести от него?

Вестей от Святослава не было. Но когда Свенельд после ухода печенегов побывал на Хортице, то договорился, что, как только князь появится, в Киев вестовую птицу пришлют с известием, чтобы встречали.