Привал с выдернутой чекой - Гончар Анатолий Михайлович - Страница 18

Ротный рассказывает, а у меня мысли в голове роятся, будто не о моей стране он рассказывает, а о каком-то утопическом острове. Ну не может все настолько социально ориентировано быть. Мы же в капитализме живем, а капитализм – это вам не хухры-мухры. Капитализму прибыль нужна, и ему плевать, сколько человек на работе вкалывает. Точнее, наоборот, ему лучше, чтобы круглыми сутками. Это только при социализме учили, что по мере внедрения на производстве автоматизации рабочий день будет сокращаться, а при капитализме нет, как сто лет назад работали по десять-четырнадцать часов, так и сейчас работают. А живут когда, если еще и восемь часов поспать надо? А в магазин зайти? А ужин с завтраком себе приготовить? Вот и получается, что человек только и делает, что работает. А с прошлого года еще и в целях экономии отпуска в законодательном порядке до двух недель урезали: как же, кризис – мы же, как вдруг (неожиданно!) выяснилось, на нефтяной игле сидим. А то пятнадцать лет назад об этом не знали? Знали, но ничего не делали, только «славься!» и «ура!» кричали. Воистину, самый хороший раб – это тот раб, который о своем рабстве и не подозревает. Но ничего не попишешь, и я продолжил вслушиваться в слова меня просвещающих:

– Кстати, о детях, раз ты уж все равно толком ничего не помнишь. У тебя же двое? – спросил ротный, и я согласно кивнул. – Вот родите еще трех, и пожизненное обеспечение твоей супруге гарантировано.

– А пенсия? – невольно вырвалось у меня.

– Пенсия само собой, – сообщил старшина.

– Пенсию для гражданских, кстати, – командир роты многозначительно поднял вверх указательный палец, – сейчас к средней продолжительности жизни привязали. Пятнадцать лет разница.

– Это как? – не поняв системы отсчета, переспросил я.

– А вот просто. Пятнадцать лет разницы – это между выходом на пенсию и кирдык, так сказать, каюком. – И, видя мое полное непонимание, добавил: – К примеру, средняя продолжительность жизни – семьдесят лет, значит, на пенсию ты выйдешь в пятьдесят пять, – пояснил он.

– А если средняя продолжительность шестьдесят? – не удержался я от ехидного вопроса.

– Ну, это ты, конечно, загнул. Это не продолжительность – это смех. Но если исходить из этого, то сорок пять лет копеечка в копеечку. Но сама по себе такая арифметика неважная.

Он замолчал, а я задумался. Это что же получается: при таком раскладе государству не выгодна низкая продолжительность жизни, так? Обалдеть! Не то что сейчас… Тьфу ты, Боже мой, какой, на фиг, сейчас? Все в моей башке окончательно перепуталось. И все-таки ловко они придумали – пятнадцать лет. Надо же!

– А по мере внедрения автоматизации производства, президент сказал, этот срок будет увеличиваться, – добавил старшина.

– Понятно… – растерянно пробормотал я. Хотя что тут понятного? Как говорится, дело ясное, что дело темное. Как так может быть: помню одно, а на самом деле все получается по-другому? Чертовщина какая-то! Или шиза. Словно затмение нашло. С другой стороны, у всех людей свои фантазии. Вот книги – их же тоже писатели из своей головы вытаскивают, свои миры придумывают. Может, и у меня так? Подсознание после удара на поверхность вылезло и реальность собой подменило? Нет? Почему нет? Да запросто. Наверняка так иногда и бывает. И не у меня одного. Только рассказывать об этом никому не следует, а то точно в дурку определят. Придя к такому умозаключению, я обвел своих «гуру» признательным взглядом и совершенно искренне поблагодарил: – Спасибо!

– Разобрался? – Ротный посмотрел на меня все-таки с некоторым подозрением.

– Нормально. Кое-что вспоминаться начало, – без зазрения совести соврал я, – уже все на свои места вставать стало.

– Да все путем будет, – подбодрил меня старшина. Но он был бы не он, если бы не продолжил: – И стоять у тебя, касатик, будет, и вообще…

Нет, ну он точно ни капельки не изменился, как был заноза, так и остался! И слава богу – хоть что-то в моей башке неизменным сохранилось.

– Спасибо! – еще раз поблагодарил я и пошел к выходу.

– Голова не болит? – видимо, все же не выдержав потока нахлынувших сомнений, поинтересовался Белов.

– Нет. – На этот раз я не соврал и, опасаясь дополнительных вопросов, поспешно вышел. В голове стоял полный сумбур. Я бы даже сказал – каша.

Глава 8

Руку себе Бубликов новым белоснежно-белым бинтом перебинтовал сам. Перебинтовал, завязал на красивый бантик и пошел к Яне. Мысли его были и радостными и тревожными одновременно.

«Что я ей скажу? – рассуждал он. – Мол, вот он я, пришел? И что? И все? И ничего больше? Но она же мне нравится! Сказать ей об этом? А если она меня пошлет? Может, Яна просто смеется надо мной? Хотя что она, собственно, сказала? Ничего особенного – только и всего, что сообщила о предстоящем дежурстве. Какие из этого выводы? Да никаких. А я сразу решил, что это обещание встречи. Разлетелся. А я ей кто? Никто. Мы и виделись только раз. – Бубликов горестно вздохнул, но тут же заставил себя отбросить отчаяние. – Но потом, перед вылетом, она же помахала мне рукой, – мысленно возликовал он, и тут же его вновь начали грызть сомнения. – Мне ли? Кто сказал, что на вертолетную площадку она пришла ради меня? – От этой мысли Бубликова бросило в жар. – Да нет, да нет, нет, нет. Нет же, – принялся уговаривать он самого себя. – Не может быть у нее никого, она бы сразу сказала, а так: «Я в ночь заступаю на дежурство». Разве это не намек на возможную встречу? Сам пообещал… и не пришел. Но я же не виноват. Она знает, она видела, она знает, что я не виноват в этом. Внезапная задача. Но кто поймет этих женщин? Что, если она обиделась? Вдруг она решила, что я должен был предупредить? Как теперь оправдаться? Сможет ли она поверить, что не было, ну не было у меня ни минутки времени. Вдруг она подумала, будто я решил не приходить? Как же все не вовремя… Летчик этот, не мог на день позже полететь. Хорошо, вот я сейчас к ней приду, и что скажу? Здравствуй? А дальше что ей сказать? Не станешь же говорить: «Товарищ прапорщик, вы мне так нравитесь!» Глупо. Хотя мы вроде теперь на «ты». И что же, как вот так просто возьмешь и скажешь: «Яна, я в тебя почти влюбился?» А она прапорщик. Обалдеть! Вот не могла хотя бы сержантом быть! Хорошо, хоть не офицер. Вот засада. Как быть, особенно если она обиделась? Но мы все-таки на задаче были, и меня ранило. – Он покосился на свою забинтованную кисть, царапина на которой, покрывшись коркой, уже начала затягиваться. – Ну хорошо, зацепило… Слегка. Чуть-чуть, но могло же и убить? Могло. И что же все-таки ей сказать?» – Терзаясь всеми этими мыслями, Бубликов миновал посадочную площадку и оказался возле машин связистов.

Он увидел Яну первым, и все его мысли, все его приготовленные слова куда-то исчезли. Растаяв за созерцанием ее образа.

– Здравствуй, – просто сказал он и глупо застыл на месте, не зная, что сказать, как поступать дальше. Глупая мысль: «Вот я пришел», вертевшаяся у него на языке, так, по счастью, и не сорвалась.

А она, услышав его голос, развернулась, увидела окаменевшего Бубликова и тоже на мгновение окаменела, затем губы ее дрогнули, на глазах заблестели слезы. Яна совсем по-детски шмыгнула носом и, сделав три быстрых шага вперед, бросилась к нему на шею.

– Вадик, ты целый, ты живой, я так боялась за тебя, Вадик! – быстро-быстро зашептала она, девичьи губы заскользили по его лицу, и Бубликов почувствовал на щеках влагу падающих на них девичьих слез. – Вы так внезапно улетели. Я даже не успела с тобой попрощаться. А потом случился бой. – Она умолкла, уткнувшись ему в плечо. – А потом… потом появилось сообщение о двухсотых. Я так ревела, я так ревела, я так боялась больше не увидеть тебя! А когда… когда Чистильщик вышел на связь, сообщил, что у него потерь нет, я… – Она запнулась. – Мне стыдно, но у меня на душе стало так радостно, так легко, и мне было не важно, что погибли другие, главное – ты жив, ты жив! Я знаю, знаю, это неправильно, я понимаю, что это неправильно, но я ничего не могла с собой поделать. Когда надо было горевать, я смеялась – ведь ты был жив, и это главное. Прости меня! Наверное, я плохая, но я не хочу тебе врать, так было, и я такая как есть. – Она отстранилась, в ее глазах блестели слезы, щеки раскраснелись, и вся она казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Ее глаза встретились с его глазами.