Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви - Емец Дмитрий Александрович - Страница 47

Потом я тоже оторвался от дома, меняя города с твёрдым убеждением в конечности срока, данного одному городу для моей с ним кажущейся сроднённости. Пожив в первом своём городе не так далеко от дома, я уже невыносимо хотел подарить ему на прощание все непонятные чувства, которые держали меня в нём два года. Как только я уехал оттуда, уверенность в том, что я нигде не приживусь, уже не покидала меня, где бы я ни находился. Я знал, что всегда буду хотеть своего возвращения домой, хотя желание это странно носило меня по чужим городам, не открывая простого обратного пути на ту улицу, с которой я однажды расстался впервые.

И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.

В конце концов я приехал сюда, привезя с собой сначала слабую, но потом всё крепнущую способность касаться будущего и скользить в одной из его картин по бесконечности круга, чтобы догнать самого себя и неизбежно увидеть ту маленькую тень на снегу под яблоней, в далёкую новогоднюю ночь неслышно прошедшую первым воспоминанием. Кого держала она за руку, укорачивая при этом рукав моего первого в жизни пальто с булавкой на груди вместо пуговицы?

Меня нынешнего, думаю я. Меня, пишущего эти слова. Меня, испытавшего счастье воспоминаний после только что прошедшего дождя.

Андрей Геласимов. Семейный случай

О смерти отца Александр узнал во вторник. Вернувшись из института, он приготовил ужин, сходил за дочерью в детский сад, погладил ей платье и ленты на завтра, поработал с текстом своей диссертации, вычеркнув две страницы о шекспировской мистике, на которые до этого потратил целое утро, и уже читал дочери перед сном про каких-то страшных грузинских дэвов, когда на кухне затрещал предусмотрительно унесённый туда телефон.

Трещал он потому, что Анна примерно месяц назад стащила его, как пойманное животное, за шнур с телефонной тумбочки, и теперь он издавал не звонки, а предсмертные хрипы.

– Саша! Саша! Алло, это Саша?

Сквозь помехи дальней междугородней связи он узнал голос младшей сестры.

– Это я, Лиза. Что ты хотела?

– Саша! Я тебя плохо слышу! Саша… Папа умер… Я не знаю…

Голос её захлебнулся и на секунду пропал.

– Лиза! Ничего не слышно! Что ты сказала?

– Папа умер. Мне очень страшно. Кто-то бросил камень в окно…

– Постой, Лиза… Подожди… Какой камень?

– Саша, папа умер. Что мне делать, Саша?

– Лиза…

Он замолчал. Настаивать на своём непонимании было нечестно. Защита требовалась не ему. Лизе было двенадцать лет. Он представил её одну в квартире с мёртвым отцом, беззвучно завыл и стукнул кулаком в стену. Звук от удара получился негромкий, потому что стена была капитальная, и боли Александр при этом почти не почувствовал. Просто слизнул с костяшек известку и кровь.

– Ну что ты молчишь, Саша?

– Лиза, иди к соседям. Слышишь меня? Переночуй у них, а завтра утром я прилечу.

– Папа с ними со всеми поссорился. Они со мной даже не разговаривают…

– Иди к ним, Лиза. Я завтра за тобой приеду.

– Хорошо.

– Попроси у них снотворное. Когда ты проснёшься, я буду уже там.

– Хорошо.

– Не волнуйся, всё будет в порядке.

– Ладно.

– Как только повесишь трубку, выходи из квартиры и запри дверь на ключ.

Опустившись на табурет, он просидел без движения минут десять. Радио всё это время никчёмно рассказывало о президентском правлении, о новых планах Горбачёва и о чём-то ещё. В самом начале, едва положив трубку, Александр стал было опускаться на колени, даже не понимая зачем, но потом вдруг подумал: «Зачем?» – и остановился. Стесняясь самого себя, он на секунду замер, затем коснулся рукой пола, помедлил и наконец уселся на табурет.

Через десять минут полной тишины ему показалось, что в прихожей кто-то легонько перебежал от входной двери к ванной комнате. Быстро поднявшись, Александр выглянул из кухни, но никого в коридоре не обнаружил. В спальне у дочери он включил настольную лампу и, стараясь не шуметь, подошёл к детской кровати. Анна, раскинув руки, крепко спала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Ерунда какая-то, – пробормотал Александр и погасил свет.

Возвращаясь на кухню, он вдруг замер на полпути, поражённый странным воспоминанием. Давным-давно, когда он сам был едва старше своей крохотной Аньки, родители ни на минуту не могли оставить его в комнате одного. Он тотчас начинал плакать оттого, что ему казалось, будто за спиной у него кто-то стоит. Даже потом, уже в школьные годы, он часто страдал от этого ощущения и потому с диким скрежетом разворачивал свой письменный стол так, чтобы сидеть непременно спиной к стене. На полу оставались глубокие царапины, а в сердце его матери – такое же глубокое беспокойство по поводу, не дурачок ли у неё сын. Несколько раз, отрывая глаза от книги или учебника, он видел, как в соседней комнате кто-то мелькал, хотя в квартире, кроме него, в этот момент никого не было.

Издеваясь над его страхами, отец иногда делал вид, что уходит на службу, а сам прятался где-нибудь в ванной и спустя какое-то время начинал скрипеть дверью, царапаться и покашливать. Недоразумение вскоре, конечно же, разъяснялось, однако маленький Александр мог ещё долго с недоверием смотреть на его смеющийся рот и красивые блестящие зубы, думая о том, настоящее ли всё это, и не был ли настоящим тот, кто, может быть, всё-таки ушел из дома полчаса назад.

Проходя теперь мимо двери в ванную комнату, он приоткрыл её и заглянул внутрь. Лет пятнадцать тому назад там вполне мог оказаться отец. До исчезновения матери он любил быть весёлым. Шутки прекратились после того, как в одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, она вышла на минуту из квартиры к соседям и не вернулась. Дело там было в каком-то увозе, в какой-то нелепо вспыхнувшей страсти, в какой-то мороке, глупости и неразберихе.

По незначительности возраста Александр тогда так ничего и не понял, однако урывками запомнил страшную ярость отца, потом его отчаяние и смутные разговоры с ним, Александром, о смерти. Позже ему удалось узнать уже через третьи лица, что вся история закрутилась, пожалуй, слишком стремительно. Настолько быстро, что никто даже и глазом не успел моргнуть. Были зелёные «Жигули», непонятные отлучки, кажется, была ложь, затем наступила зона молчания и, наконец, побег в одних шлёпанцах и тонком халатике практически на голое тело.

Вся эта внезапность и цыганщина, разумеется, были не зря. Отец потом часто оставлял Александра с восьмимесячной Лизой у бабушки, а сам уезжал куда-то на два-три дня, всякий раз укладывая в старенький портфель газету «Правда», банку тушёнки, синий спортивный костюм с надписью «Динамо», чтобы переодеться в поезде, и табельный пистолет Макарова.

Три года спустя за эти отлучки его уволили со службы на пенсию, и он стал сутками лежать на диване, вставая лишь для того, чтобы намазать себе маслом огромный кусок хлеба или погладить оставленную ему в утешение военную форму, которую он, в общем-то, уже никогда не носил, а потому и непонятно, зачем гладил. Потом он, видимо, стал замечать в лице сына сходство с чертами убежавшей от него жены, и с этого момента жить Александру стало непросто.

Из бесконечного потока придирок, упрёков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого лёгкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал её. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как её вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.

Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал её и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он её не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.