Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви - Емец Дмитрий Александрович - Страница 45

– А чего ты замолчал? Продолжай!

– О чём речь была? – насторожился Баранов.

Бритая ему с удовольствием всё рассказала. Баранов обиделся крепко. Мне пришлось извиняться.

Судьба у меня такая – всегда извиняться. Одни люди всю жизнь принимают извинения, а другие всю жизнь краснеют и извиняются.

Было ещё одно подобное появление – «на реплику». Праздновали день рождения сына Баранова. Мы с Ковровым и Данилой переоделись в ростовые куклы, чтобы поздравить детей. Я был, кажется, Микки-Маусом, Ковров – Дракончиком, а Данила выступал в костюме Бабы-яги. При нашем появлении барановский сын страшно перепугался. Залез под стол и больше оттуда уже не выходил. На остальных детей мы не произвели столь гнетущего впечатления. Надо заметить, что в больших поролоновых масках мы видели окружающую картинку лишь отчасти. При очередном повороте головы сквозь сетчатый глаз я увидел Гиту Атласман. Атласман работала одно время со мной в той самой организации. Любила она меня доставать. Постоянно подкалывала. Чем-то я её злил, уж не знаю чем. Атласман была брюнетка с пухлыми розовыми щеками. Тип женщины, который вызывает у меня что-то вроде любви-ненависти. Ходила она в чёрном, чтобы скрыть полноту. Очень любила прийти на работу и громким голосом рассказывать, как у неё дела. Дела у неё были мелкие и ничтожные. Атласман имела своё мнение по любому вопросу. И мнения её были настолько глупыми, что, когда она их высказывала, некоторые отводили в сторону глаза. Им за Атласман было стыдно. Атласман я ненавидел. Работая с ней, терпел все её придирки. Тогда я ещё не мог представить, что женщину тоже можно послать куда подальше. Увидев Атласман сквозь глаз огромной маски, я расстроился. Решил не показывать ей своего лица. Мы, три идиотские маски, поплясали, повеселили детей, позагадывали им загадки, поводили хоровод вокруг стола, под которым прятался именинник, и спели поздравительную песню. После того как маски исполнили всё, что задумали, они убрались в раздевалку. В раздевалке, снимая мокрый костюм, я сказал Коврову:

– Слушай, здесь баба, с которой я работал.

– И что?

– Не ожидал её встретить, эту уродливую рожу.

На словах «уродливая рожа» в раздевалку заглянула Атласман. Даю голову на отсечение: она всё слышала. Тем не менее широкая улыбка не покинула её цветущего лица.

– Привет, – сказала она. – Рада тебя видеть!

– Я тоже, – выдавил я из себя.

Краска залила моё лицо. Атласман сказала, что ей понравился праздник, и вышла. Тогда же я задумался, почему она не отреагировала на оскорбление. А потом понял, что думать здесь не о чем. Что, она должна была выругаться в ответ, что ли? Короче, выхода у неё не было, кроме как улыбаться. Может быть, она шла, чтобы извиниться за то, что она когда-то меня доставала? Хотя такого от Атласман ожидать не приходится. Люди со временем чаще всего не становятся лучше. Они лишь становятся менее понятливыми.

…Я, Ковров и Баранов подходили к нашему дому. Путешествие не удалось. Но мы развеялись – этого не отнять. В этой девятиэтажке с обкусанными козырьками подъездов мы жили с самого рождения. Много чего происходило с нами в этих местах. Помню, мне купили велосипед на вырост. Велосипед был выше меня. Я вывез его во двор и прислонил к лавочке. Ковров и Баранов были тут как тут.

– Дай покататься.

– Я бы дал, – ответил я, – но мне нужно съездить хлеба купить. Съезжу куплю, вернусь и дам.

– Давай мы сами съездим.

Я долго не соглашался, будто что-то предчувствуя. Наконец они меня уговорили. Баранов сел на сиденье, Ковров – на раму. Или наоборот. Сейчас уже не помню. Я наблюдал за ними и видел, как мой новенький велосипед с вихляющим передним колесом, которое Ковров не мог удержать в одном положении, скрывается за пятиэтажками. Ждать их пришлось долго. Очень долго. Даже, я бы сказал, слишком долго. Стемнело. В воздухе появился рой мелких мошек, которые не кусали, а просто летали неизвестно зачем. Наконец оба этих гаврика появились из-за поворота. Они толкали покалеченный велосипед. Переднее колесо было смято и изогнуто, как блин, который поковыряли вилкой, да так и бросили на тарелке, не захотев есть. Оригинальная пара приблизилась ко мне.

– Мы не виноваты, – промычал Ковров.

Оказалось, всю дорогу они проехали нормально. Но у самого универсама на узкой асфальтовой дорожке повстречали какую-то пожилую женщину. Разойтись с ней на дорожке они не смогли. Ковров попытался повернуть руль, но ему помешали коленки Баранова, сидевшего на раме. В итоге произошло столкновение. Пожилая женщина истошно заорала. Орала она о том, что ей распороли ногу. Пожилые женщины всегда преувеличивают. «Да, – сказал Ковров, – на ноге была ранка, но маленькая. И кровь из неё не текла». Ковров и Баранов попытались извиниться перед женщиной и улизнуть. Не тут-то было. Женщина вцепилась в мой велосипед мёртвой хваткой и воплями принялась звать милиционера. Ковров и Баранов жутко перепугались. На их удачу, все окрестные милиционеры знали эту скандальную женщину. И никто из них на её вопли не пришёл. Женщина, не дождавшись милиции, стала громко плакать и сетовать на свою несчастную жизнь. Наконец она убралась, сильно прихрамывая и громко охая при ходьбе. Мой новый велосипед пострадал гораздо больше той гражданки. Смешно то, что хлеб Баранов с Ковровым всё-таки купили. Они уже после столкновения доехали-таки до универсама и приобрели буханку чёрного (я просил белый).

Я видел, что им стыдно. Вид у них был расстроенный. Я посмотрел на друзей, и мне стало их жалко. А потом мне стало смешно. Жалко и смешно одновременно. Странная комбинация.

Возле дома Ковров, Баранов и я пожали друг другу руки.

– Пока, – сказал Баранов и направился к себе во второй подъезд.

– Пока, – сказали мы с Ковровым и пошли в свой четвёртый подъезд.

Прощаясь с Ковровым у себя на восьмом этаже, я сказал:

– Завтра, если соберёшься куда-нибудь, позвони мне.

– Позвоню, – ответил Ковров. – Куда я денусь?

И он стал подниматься вверх по лестнице.

А я пошёл к себе.

Владимир Сотников. Дождь прошёл

Дождь прошёл. Хотелось ещё большего счастья.

И я нашёл его в воспоминаниях.

Из далёкого времени, которое сейчас можно назвать детством, мне часто удаётся вспомнить отчётливо одну новогоднюю ночь.

Я отчего-то проснулся, в окно светила луна – я тогда ещё не чувствовал странности этого света, как не чувствовал своей памяти. В этом свете под окном стояла, застыв, яблоня, а под ней, ничего не нарушая в покое и тишине, двигались две тени – большая и маленькая. Не слышно было ни звука, но я откуда-то услышал и узнал, что маленькая тень – это я. Они двигались вокруг утонувшей в снегу яблони, держась за руки, и на маленькой руке оттого, что она была вытянута высоко, рукав пальто был совсем короткий.

Кажется, нет ничего легче, чем вспомнить, но тут я теряюсь, и с годами, когда мне на ум приходит это первое воспоминание, думаю о себе с жалостью. В ту ночь я впервые почувствовал то, что укреплялось потом в каждой из картин, состоящих из речных берегов, лесных полян с дымом от костра, звуком птиц, перекрестьем дорог в лесу, шуршанием падающих листьев; и сложность этого мира состояла только в объёме, вспомнить который никак не удавалось.

Я пытаюсь вспомнить маленькие кусочки далёкой жизни, те лучшие минуты, которые, укрепляясь в своей неповторимости, требуют между собой связи, принадлежности общему. Это похоже на воображаемое движение по улице моего детства – каждый дом, выплывающий из тьмы памяти, словно говорит на своём языке о самостоятельности и несхожести со всем миром, одновременно принадлежа чему-то бесконечному и непостижимому, что только и может возвратить миру этот дом, несомненно существовавший вечно в виде загадки или обещания. Иногда мне кажется, что я в силах выбирать свои воспоминания, изменять их в этом выборе и не успеваю замечать, как они изменяют меня. Я надеюсь быть всесильным над своим прошлым, но даже самая маленькая его картинка сильнее меня, и в каждой картинке вдруг мелькает, оживляя её, капля сегодняшнего дождя.