Знак беды - Быков Василь Владимирович - Страница 67

— Где там! — просто сознался Недосека. — Не дай бог никому!

Он горестно вздохнул и толстым прикладом тихонько поскреб доски пола.

— Думала, нравится, раз так стараешься.

— Постараешься! Вчера на мосту немец-начальник на него накричал, ну, на Гужа этого. Так он меня грозился стрельнуть. Мужика одного из Загрязья не устерег. Удрал на подводе.

— Еще застрелит, — сказала она. — Если у вас такие порядки. Или наши убьют.

— Может быть, — согласился Недосека. — Только что поделаешь? Пропащий я, — заключил он и вдруг попросил: — Может бы, поесть дали, тетка? Не евши сегодня.

Степанида удивилась: полицай, а просит, такое теперь услышишь не часто. Гуж, конечно, просить бы не стал, а этот впрямь как ягненок. В печи у нее стоял чугунок со щами, которые она держала для Петрока, но теперь, подумав, сняла заслонку и выдвинула чугунок.

— Чего же не позавтракал утром?

— Да не было времени. Ночью Гуж на задание поднял. Бомбу искали. Черта ее найдешь…

— Какую бомбу?

— А ту, что после бомбежки возле моста лежала. Что не разорвалась. Кто-то, однако, уволок. Видно, понадобилась.

— Ну, уволок, так что?

— Ага. А если под мост подложит? Да ухнет? Тогда кому отвечать? Полиции, конечно. Потому как недосмотрела.

Она налила миску щей, положила кусок лепешки на стол. Недосека прислонил к печи винтовку, которая явно мешала ему, и с аппетитом принялся хлебать заправленные салом щи. Понемногу он разогрелся, расстегнул на груди серую суконную поддевку, а кепку не снял; лицо его как-то по-домашнему оживилось, вроде прояснилось, как у молодого. Украдкой Степанида поглядывала на него и вспоминала его шурина из местечка, в хату которого перебрался перед войной Антось. Шурин в той хате давно не жил, после гражданской остался в армии и все довоенные годы служил на японской границе, был командиром. Иногда Недосека не без гордости показывал мужикам его письма и фотографии с двумя шпалами в петлицах — дослужился до большого чина. Конечно, Антосю завидовали, тем более что шурин иногда присылал сотню-другую рублей перед праздниками — для большой многодетной семьи это было весьма кстати.

— Вспомнила шурина твоего, — сказала Степанида, встретившись с вопросительным взглядом Недосеки.

— Шурин? Что шурин? Ему теперь хорошо, а мне? Это ж я из-за него все… С этим тягаюсь, — шевельнул он локтем с повязкой на рукаве. — Все из-за него.

— Кто бы тебя заставил?

— Гуж, кто? Что же мне было делать? Лучше в землю ложиться? С таким шурином… Когда-то были почет и уважение, а теперь? Теперь одно спасение

— в полиции.

— Боюсь, не спасешься.

— Может, и не спасусь. Как знать? Если бы человек свою судьбу знал, так ведь не знает.

— Может, и лучше, что не знает, — сказала Степанида. — А то бы натворили такого…

Она стояла возле печи, то и дело поглядывала в окна, не идет ли Петрок, и ей стало жаль этого жалобщика полицая. Действительно, вляпался в дело, из которого вряд ли найдешь благополучный выход.

— А ты уже и вешал кого? — спросила она.

— Не-а. Еще нет. Не дай бог вешать, страшно!

— А если скажут?

— Скажут, так что ж. Должен!

— И своих тоже?

— Почему своих? Не-а. Которые коммунисты. Ну, там бандиты.

— А что бы тебе сказал твой шурин? Если бы пришел теперь? Ты думал об этом?

— Думал. Хорошего бы не сказал.

— Ну а если бы его взяли и тебе приказали повесить? Повесил бы шурина?

— Вот ты странная, тетка! Дисциплины не знаешь. Прикажут, и повесишь. А то самого повесят.

— Так у тебя же есть дети.

— Вот то-то и оно, что дети. Если бы не было детей, я бы — ого! Я бы сбежал в лес. А то шестеро детей, далеко не уйдешь.

— Ну вот, ты для детей так стараешься. А когда они вырастут, поумнеют, думаешь, они скажут тебе спасибо?

— Кто знает? Смотря который, — смешался Недосека и положил ложку.

— Они же будут тебя проклинать всю жизнь.

— Как проклинать? — недоуменно сморгнул Недосека. — Я же для них… Из-за них страдаю, делаю все это.

— Антоська! — неожиданно для себя сказала она почти участливо, тронутая этой его непонятливостью. — Лучше бы ты для них умер.

— Я?

— Ты, Антоська! Ты же губишь всю жизнь их. И себя в первую голову.

— Ну нет, я не согласный, — надулся Недосека. — Себя, может, и гублю, а их не-а. Что бы они жрали теперь без меня? Я им муки два мешка притащил. Сапог три пары. Пальтишки. Я же не то что некоторые — лишь бы напиться. Я о них забочусь. Все-таки шестеро, не шуточки. Старшему только пятнадцатый… Легко тебе, тетка, говорить, а мне… Да и шурин еще. Эх, кабы не шурин…

Степанида не возражала больше, только слушала его путаное объяснение и думала, какой же он дурень, а может, еще и подлец. Ее сочувствие к нему быстро вытеснялось злостью: жизнь таких ничему не научит, ничего им не понять в ней, потому что дальше своего корыта им не дано видеть. Такие от природы слепы ко всякому проблеску человечности, заботятся лишь о себе, иногда оправдываясь детьми. Боже, что еще будет из тех детей, что они унаследуют от таких вот отцов? Лучше бы его застрелили скорее, меньше было бы вреда и больше пользы своим же. Да и его детям, которых он так заботливо обеспечивает мукой и обувкой…