Знак беды - Быков Василь Владимирович - Страница 55

— Описывать? Описывайте! Вот их описывайте! Маня, Тэкля, Гануля, сюда! Вот их берите, описывайте, кормите в своей коммуне…

Из-за печи к матери бросились две босоногие малышки в заношенных кафтанчиках, испуганно ухватились за грязную юбку. Стесняясь, вышла старшая Гануля и также, поглядывая исподлобья, стала за матерью. Под печью, слышно было, испуганно кудахтали куры, чем-то воняло, и было очень неуютно в этой запущенной хате.

— Ладно, — сказал Корнила. — Ты нам спектакль тут не строй. Где Борис?

— А я знаю, где тот Борис? Мне не сказал. Если в колхоз записался, так его и описывайте. А я не пойду и корову не дам! Корова моя, в приданое батька выделил. Не имеете права отбирать.

— Да стихни ты, Лизавета! — разозлилась и Степанида. — Корову мы писать и не будем. Запишем только коня. Ну и упряжь. Семена тоже.

— А нету семян. И коня тоже нету.

— Как это нету? — насторожился Корнила. — Был же конь вороной.

— Был, да нету. Сплыл. Вот как!

— Сплавили? Продали?

— Хотя бы и продали, — вытерла слезы Лизавета. — А что ж, за так в коммуну отдавать? Или нам его кто даром дал? Деньги платили.

— Дурная ты, как рваный сапог! — сказал Корнила. — Вот и построй с такими колхоз! Сначала тебе бы ума набраться! Культуре какой научиться. Вот в хате не прибрано, дети мурзатые. Лентяйка ты, а молодая еще! Только малых рожать, больше ни на черта ты не годишься.

— Какая уж есть!

— Иди показывай, что где. Чтоб мы не тыкались, как злодеи.

— А я не буду ничего показывать. Сами смотрите.

Она начала кутать в дерюжку малого, и Корнила, не выдержав, плюнул под ноги.

— Ну, смотри, опишем. Потом не ропщи!

Вдвоем со Степанидой они снова вышли на загаженный вконец двор. Корнила осмотрелся.

— Где тут у них что? Там варовня, кажется?

Но не успели они повернуть к старому, с прогнившими углами строению, как с улицы послышался запыхавшийся детский голос:

— Дядька Корнила, папка сказал, чтоб вы в сельсовет шли.

Обвязанная под мышки платком, по ту сторону калитки стояла меньшая Левонова дочка Олечка. Взглянув на ее раскрасневшееся от бега лицо, Степанида поняла, что-то случилось.

— Чего ему так приспело? — насторожился Корнила.

— Ай, там приехал… Ну, из местечка дядька такой с черным воротником.

— Космачен?

— Ну. И еще другой с ним. Так папка сказал…

Корнила помрачнел с лица, о чем-то напряженно подумал и в сердцах грубо выругался:

— Едрит твою мать! Так я и знал!..

Больше он не сказал ничего, вразвалку припустил по обледенелой улице, и Степанида едва поспевала за ним. Поодаль бежала запыхавшаяся Олечка.

Возле сельсовета как будто все было по-прежнему, лошадей не было видно, может, стояли где во дворе? Напустив в хату стужи, они вошли вместе. Степанида не очень сноровисто закрыла за собой тяжелую дверь и посмотрела в угол. Там уже сидели двое: Космачев у окна и за столом под портретом Маркса незнакомый мужчина с твердым бритым лицом, в блестящей кожанке, наискосок от плеча перетянутой ремнем, — от нагана, что ли? Мужчина смотрел перед собой на сплетенные на столе руки, большими пальцами которых он как-то забавно вертел одним возле другого. Космачев в поддевке с черным воротником озабоченно поглядывал на порог; в простенке на скамье, наклонив голову и опершись локтями о колени, нервно дымил самосадом Левон. Рядом с ним сидел Вася Гончарик. Все угнетенно молчали, видно, переживая что-то, и эта их угнетенность сразу передалась вошедшим, которые, тихо поздоровавшись, сели на скамейку у порога.

— Собрание или что будет? — спросил погодя Корнила больше для того, чтобы нарушить неловкую тишину в хате.

— Раскулачивание! — буркнул Левон.

— Как? Уже раскулачили!

— Раскулачили, да не всех! — сорвавшимся на крик голосом выпалил Левон и отвернулся к окну. — Говорил же, одним не обойдется.

Космачев в конце стола повернулся боком, потом снова оперся локтем о стол, видно было, он также с трудом сдерживал волнение, хотя внешне старался выглядеть спокойным и, как всегда, рассудительным. Это ему удавалось плохо. Вдруг Левон безо всякой причины зло и скверно выругался, швырнул окурок на пол. Незнакомый мужчина, не поднимая головы от стола, исподлобья уставился на него тяжелым пристальным взглядом, потом перевел взгляд на Космачева. В ответ тот повернулся к Левону и сказал с укором:

— В классовой борьбе надо уметь подняться над личным.

Снова наступила гнетущая тишина, казалось, никто в хате даже не дышит. Степанида заскорузлыми пальцами нервно теребила шов на поле кожушка и думала, что это какое-то недоразумение, что вот-вот все выяснится, беда пройдет стороной.

— Так кого же раскулачивать? — внутренне напрягшись, спросил в этой тишине Корнила. Левон с прытью отскочил от окна.

— А тех, кто наемным трудом пользовался! Что в газете протянуты! Усек?

— крикнул он, и было непонятно, отчего он срывался — от злости на раскулачиваемых или от сочувствия к ним.

Корнила сжал широкие челюсти, медленно опустил голову. Посидев немного, встал и медленно, молча побрел к двери. Когда дверь за ним закрылась, Степаниду пронзило болью от мысли: что же это делается?

— Что, и его? — спросила она, обращаясь ко всем. Слегка дрогнувший голос ее напрягся от волнения.

— И его. И Ладимира. И Прохориху, — бросил Левон.

— Раскулачить?

— Неужто премировать?!

Лихорадочная дрожь охватила Степаниду, спина ее тотчас вспотела под кожушком, глаза застлало непроглядным туманом, минуту она не знала, что сказать им и что подумать самой. А они все тут — мужчина за столом, Космачев возле него, одноглазый Левон и даже Гончарик — смолкли в каком-то напряженном внимании, будто только и ждали, что скажет она. И она совсем не в лад со своими чувствами засмеялась натужным, неестественным смехом, которого сама испугалась, потому как почувствовала, что смех ее вот-вот нехорошо оборвется.

— Дурье вы! — вдруг перестав смеяться, крикнула она. — Олухи! Кого раскулачиваете? Тогда всех раскулачивайте! Всех до единого! И колхоза не надо будет. И никаких забот. Давайте всех! И меня тоже — батрачку пана Яхимовского. И его вон — безземельного Гончарика! Всех! До последнего!