Говорят сталинские наркомы - Куманев Георгий Александрович - Страница 102

Не скажу, что эта проблема никого в высшем военном руководстве не трогала. Трогала, и многие там понимали! Однако тревоги дня, угроза потерять Москву отодвинула, завтрашние перспективы. Мало того, кто–то предложил вообще расформировать железнодорожные войска, и за их счет пополнить формируемую неподалеку от Москвы 1‑ю ударную армию. Создали комиссию во главе с начальником Главного Политуправления РККА Л. 3. Мехлисом, поручили подготовить решение Государственного Комитета Обороны. Включили в комиссию и меня. Участвовать в ее подготовительной работе я не мог — и днем, и ночью все наше управление было занято решением главной задачи: продвигали к Москве сотни воинских эшелонов с востока. Это был ноябрь, уже сосредотачивались резервы для контрударов и наступления. Но вот звонок от Мехлиса, я обязан быть на комиссии. Решается судьба железнодорожных войск.

Поехал… В кабинете Мехлиса много народу. Начальник Генштаба маршал Б. М. Шапошников, заместитель наркома путей сообщения И. Д. Гоциридзе, начальники центральных управлений Наркомата обороны и Генштаба.

Мехлис как раз докладывал Сталину по телефону. Перечислял поименно тех, кто за расформирование железнодорожных бригад. Я подошел к нему вплотную, слышу в трубке голос Сталина:

— Не перечисляй всех. Скажи, кто против.

Мехлис спросил меня:

— Вы, конечно, тоже «за»?

Я был измотан бессонницей и неурядицами, этот удар с расформированием железнодорожных войск просто выбил из меня остатки дипломатии.

Я ответил громко (может, Сталин услышит?):

— Это Ваше решение пораженческое.

Лев Захарович нахмурился, пересказал мой ответ слово в слово Сталину и передал мне трубку. Сталин спросил резко:

— Почему считаете решение пораженческим? Речь об ударной армии, о защите Москвы.

Я взял себя в руки и, стараясь быть кратким, пояснил: если расформируем железнодорожные войска, то все наши армии, которые есть под Москвой и которые выдвигаются к ней с востока, окажутся неспособными наступать. Кто восстановит разрушенные дороги и мосты, чтобы снабжать и подкреплять наши наступающие войска? Объяснил Верховному, сколько времени и сил займет подготовка квалифицированных мастеров–железнодорожников, и он сразу схватил суть дела.

Он приказал передать трубку Мехлису, сказал ему запретительное слово, я понял, что этот бой мы выиграли. Потом Сталин опять говорил со мной уже спокойным тоном. Спросил, как и какой мерой удержать командармов от использования железнодорожников в качестве пехоты. Отвечаю, что надо бы передать бригады в оперативное подчинение Наркомата путей сообщения и официально запретить командующим использовать железнодорожные войска не по назначению.

Сталин поручил мне подготовить решение ГКО по этому вопросу, и скоро оно вошло в силу. Забегая несколько вперед, скажу Вам, Георгий Александрович, что, когда началось наше наступление, каждому из 20 тыс. воинов–железнодорожников нашлось дело по его специальности. В ходе войны численность железнодорожных войск возросла до 250–300 тыс. человек. Да прибавьте временных рабочих из местного населения, число которых доходило до 650 тыс. Вот сколько потребовалось людей, чтобы обеспечить восстановление 117 тыс. км железных дорог и 16,5 тыс. мостов на долгой дороге от Москвы 41‑го до Берлина 45‑го…

В десятых числах октября 1941 г. критическая ситуация возникла на северном фасе оборонительного сражения за Москву. Немецкие моторизованные корпуса прорвали фронт и начали охватывать город с северо–запада, нацеливая острие удара на Калинин с перехватом железной и шоссейной дорог Москва — Ленинград. Преуспей в этом противник, и наши войска северо–западного направления оказались бы отрезанными от центра. Снабжение Калининского, Северо — За- падного, Ленинградского фронтов, и без того затрудненное, могло вообще прекратиться.

10 октября в два часа ночи позвонили из секретариата Сталина. Поскребышев сказал:

— Позвоните товарищу Сталину.

Я позвонил. Сталин спросил:

— Как идет погрузка танковых бригад?

— Каких бригад, товарищ Сталин? Сегодня заданий на погрузку танков я не получал.

Тут Сталин устроил мне форменную головомойку. Какой де я начальник военных сообщений, если не знаю, что на этих сообщениях делается. Он еще днем приказал наркому Кагановичу перевезти из города Горький в Калинин две танковые бригады. И закончил разговор сурово:

— Немедленно поезжайте в НКПС. Выяснить и доложить.

Не сходя с места, звоню в Горький, тамошнему начальнику передвижения войск. Отвечают: «Уехал с начальником дороги грузить танки». Звоню на станцию погрузки военному коменданту. Отвечают: «Комендант ушел к начальнику дороги, в его служебный вагон». Где танки, поданы ли вагоны под погрузку, никто не знает.

А время бежит, Сталин ждет доклада. Вместе с моим заместителем генералом Скляровым едем в Наркомат путей сообщения. Перед кабинетом наркома загородил дверь охранник: «Пускать не велено. Лазарь Моисеевич отдыхает».

Но я все–таки разбудил Кагановича. Произошла бурная сцена. Эксцентричный Каганович накричал в наш со Скляровым адрес таких обвинений, что хоть к стенке ставь. А суть обвинений была в том, что мы, Управление военных сообщений, всячески тормозим работу железных дорог в ответственный момент. На конкретный вопрос, где танковые бригады и погружены ли, он ответил, что грузит танки сам начальник дороги и чтобы мы не мешали. Договориться не смогли, пришлось идти к Сталину. Он сказал Кагановичу:

— Не понимаешь обстановки. Эти бригады для нас сейчас самое главное. Немец открыл прямой ход на Калинин и дальше на Москву. Поспеют наши танки — остановят… Предупреждаю тебя, товарищ Каганович: не справляешься с делом!

Мы вернулись в наркомат. Каганович по железнодорожной связи вызвал начальника НКВД Горьковского узла. Приказал проверить. Тот проверил. Составы под погрузку танков до сих пор не поданы. Вагон начальника дороги стоит на станции погрузки в тупике, там ужинает теплая компания, на столе водка и блины.

Каганович рассердился. Начальник дороги был разжалован в рядовые списчики вагонов. Понесли суровые наказания и военные, участвовавшие в пьянке. Танки были погружены и немедленно отправлены под Калинин. На всем пути мы ввели одностороннее движение, на станциях ждали паровозы под парами.

Утром я доложил, что танки прибыли в Калинин, выгружены и уже вступили в бой. Сталин спросил:

— Откуда эти сведения?

— От военного коменданта станции Калинин.

— А нельзя ли Вам быстренько туда съездить и проверить?

— Есть, съездить! — ответил я.

Съездил, проверил. Оказалось, что связь с этим участком была настолько скверной, что ни Генеральный штаб, ни Верховный Главнокомандующий не могли добиться достоверных сведений о быстро меняющейся боевой обстановке.

14 октября немецко–фашистские войска захватили город Калинин и попытались расширить прорыв. Возникла непосредственная угроза Москве. Фронт был совсем близко, поэтому его неустойчивость передалась и тыловым учреждениям, и всему городу. Подтолкнули эту неустойчивость слухи, распространявшиеся мгновенно. Их не было бы, или, по меньшей мере, они не были бы столь действенными, если бы средства информации сообщали населению Москвы правду о положении на фронте. Однако радио и газеты так «вуалировали» факты, что появление танков противника в дачном Подмосковье ударило, как обухом по голове. А вакуум в информации, как это бывает всегда и повсюду, заполнили чудовищные слухи.

Выпал первый снег. На улицах летал черный пепел. Это жгли документы в разных учреждениях. Поезда и даже пригородные электрички, уходившие на восток, была забиты людьми с чемоданами и котомками, вокзалы переполнены, на шоссейных дорогах вереницы автомашин и толпы пешеходов образовали заторы, мешавшие движению войск. Москва уходила от немцев. И как ни называй эту тяжкую картину — стихийной эвакуацией или паникой, — дело, конечно, не в названии. Дело в том, что войска, насмерть дравшиеся за Москву, за каждую деревушку, дом и двор, могли вдруг лишиться устойчивого тыла.