Семейное счастье - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 38

Саша не знала, что ответить, как утешить, не задев еще больше. Прошло три дня. Он почистил свой рюкзак, закрепил ремни, сам зашил распоровшийся шов, проверил фотоаппарат, отрезал кусок хлеба.

— Итак, продолжим свои творческие искания, — сказал он. — Еду в Фергану. Поеду в колхоз, поснимаю, привезу рису или еще чего. Как-никак мужчина — семье опора.

Рано тебе еще путешествовать. И пропустишь массаж руки.

Пропущу! — легко согласился Митя. — Черт с ним, с массажем. Пока толку от него не видно.

Чего ж не попытать. Езжай, разомнись. И опять же — яиц, глядишь, крупки. Машем не брезгуй, хорошая крупа, — сказала Анисья Матвеевна.

Он уехал, его не было день, два, три. И четыре. Боясь себе в этом сознаться, Саша испытывала облегчение. Будто кто снял камень с ее плеч. Возвратясь из больницы, она разворачивала Катю, клала ее, распеленутую, на кровать, и они с Аней, примостившись по обе стороны, глядели. Катя лежала на животе, морщила лоб и тыкалась лицом в одеяло: то поднимет голову, то уронит. Аня хохотала:

— Гляди, гляди, какая смешная!

И никто не осаживал ее: "Аня, тише!"

— Девчонка захолодела, укройте! — говорила Анисья |Матвеевна, но говорила не сердито, ей самой было весело смотреть на Катю.

А я была такая же маленькая? Расскажи! Когда я была, как Катенька, ты меня тоже клала на живот? И я также тыкалась носом? А ты меня сильно любила?

— Я тебя и сейчас люблю! Еще как!

— Нет, маленьких больше любят. Я знаю. Это все говорят.

— Будет тебе! Любит, не любит, плюнет, поцелует! Для матери все равны, — пробурчала Анисья Матвеевна. — Эх, дети! Морока!

Анюта очень любила Катю. А Катя — Анюту. Стоило Ане подойти к Кате, как та вскидывалась, будто хотела встать навстречу. Она не улыбалась, она хохотала, открыв беззубый рот, а если сидела на руках у матери, то тянулась к Ане и тыкалась лицом в Анино плечо.

— Дай мне ее подержать, — умоляла Аня. — Вот честное слово — не уроню!

И Саша осторожно сажала Катю Ане на колени. Анисья Матвеевна смотрела настороженно, но не перечила.

Когда Катя засыпала, Аня взбиралась на стул, склонялась над корзиной и тонко тянула:

— Придет серенький волчок, схватит Катю за бочок. Она пела по-старушечьи, словно кому-то подражая, -

Тягуче, печально.

Они спали на полу. Ане стелили отдельно, но сейчас она приползала к матери:

— Можно я к тебе? — и ложилась, тесно прижавшись к Саше. — Мама, расскажи сказку! — просила Аня. — Ну давай. А то ты все с Катькой да с Катькой.

— Ну что тебе рассказать? Ты все мои сказки знаешь.

— Ну, хоть про красные башмачки. Но Саша разлюбила эту сказку.

Прошло десять дней. Чувство освобождения уступило место тревоге.

— От Мити ничего нет? — спрашивала Саша, возвращаясь с работы и быстро оглядывая комнату.:

— Да что ты, матушка, на неделю уехал — и обратно письма!

Вот зашел бы он сейчас в дом, я знала бы, что делать, — думала Саша. Кинулась бы к нему, поцеловала бы и даже на Анисью Матвеевну не поглядела. Пускай скорей приходит! Пускай опять будет, как прежде, только пускай скорей возвращается.

Он вернулся, как и в прошлый раз, на рассвете. Вошел, обросший щетиной, с туго набитым заплечным мешком. Она вскочила и кинулась к нему.

— Не надо, Саша! Боюсь, насекомые. Я сниму с себя все во дворе. А ты согрей воды.

Он мылся горячей водой, она дала ему кусок нераспечатанного (Юля прислала!) мыла. Он плескался, тер мочалкой шею и счастливо поглядывал на Сашу.

— Яиц привез, кусок баранины и знаешь еще что? Ну; угадай! Нет, нет! Меду, меду! Это мне дала одна старуха за фотографию внучки. Фотография плохонькая, но девчонка забавная, вроде Ани.

Еще он привез с собой пленку и все кручинился, что дома негде ее промыть и отпечатать. Подумав, он вдруг сказал:

— Вот что, пойду-ка я в "Правду Востока". Авось не выгонят, — и подмигнул Анюте, которая уже проснулась и смотрела на него во все глаза.

Он вернулся из редакции поздним вечером и вынул из папки фотографии.

— Вот эту взяли, — сказал он, — и вот эту. Глядите! Саша, нянька!

С большой фотографии в упор глядели два пожилых человека — отец и мать. Они сидели на ковре, положив прямые ладони на согнутые колени. Вокруг них — семья: человек десять ребятишек. Старшие, вытянувшись во весь рост, стояли позади, младшие сидели тут же на полу. Из-за обычности фотографии — такие были и будут, так любят

Сниматься крестьяне — еще отчетливее выступала очаровательная странность этого снимка: трое детей были русские, беловолосые, один из старших мальчиков не то грузин, не то еврей. И все же это была семья.

— Усыновленные? — спросила Саша.

— Как ты догадалась? — спросил Митя.

Анисья Матвеевна усмехнулась:

— Скажешь тоже, слепой увидит. А вот этот из каких будет?

— Кажется, украинец, сейчас сверюсь, — сказал Митя и перелистал блокнот. — Ну, конечно, киевлянин. Гриша Лапотенко.

— А этого как звать? — Аня ткнула пальцем в самую маленькую.

— Это из Латвии — Илга. Ее родители погибли в бомбежку.

И Митя принялся рассказывать сразу обо всем — о колхозе, об удивительных стариках, о том, как он спросил старуху, зачем взяла столько ребят. И она ответила: "Люблю, чтоб шумели вокруг".

Они брали детей без разбора, не задаваясь целью устроить интернационал, они просто брали всех самых слабых и тощих. И каждого, кого соглашался отдать детский дом. Старуха на них покрикивала, старик был суров, но дети нашли семью, были в тепле и счастливы.

Через неделю вечером открылась дверь, и вошел щеголеватый подтянутый молодой человек с тонкими усиками. В первую минуту Саше показалось, что это вошел какой-нибудь киноактер, один из старых Митиных приятелей. Она стала быстро убирать со стола, виновато оглядела комнату и будто только сейчас заметила развешенные пеленки, матрасы, перевязанные бечевкой (ночью их раскладывали на полу, на день свертывали и убирали в угол), свое грязное платье — она только что вымыла полы.

— Разрешите раздеться? — спросил гость и улыбнулся такой светлой на темном лице улыбкой, что Саша забыла о себе, улыбнулась в ответ и простила ему щеголеватые усики. Бывает так: постучится далекое воспоминание, прозвучит строчка стихов, увидишь высокое небо или дерево в молодой листве — и забудешь об усталости, и радуешься, и веришь вдруг: жить стоит, несмотря ни на что. Так было и с этим человеком, с ним словно вошли в дом покой и беспечность.

— …Звонили из "Комсомолки", — услышала Саша голос узбека (он очень хорошо говорил по-русски). — Обещают напечатать сразу, просят еще прислать. А мы печатаем все три. И ждем вас к себе. Что вы пропали? Ну, работа не по вас, но дело такое…

Саша перевела взгляд на Митю. Он, похоже, не радовался добрым вестям, слушал учтиво, отвечал сухо:

— Благодарю вас. Хорошо, загляну.

На прощанье молодой узбек вежливо поклонился Анисье Матвеевне, подождал, чтобы она протянула руку.

— Мамаша? — спросил он и поклонился.

— Подруга жизни? — сказал он, останавливаясь перед Сашей.

— Подруга!

Саша улыбнулась так добро и благодарно, как только умела. Под ее взглядом юноша расцвел, и снова засияла его ослепительная улыбка.

— Митя! — радостно сказала Саша, когда дверь за гостем захлопнулась. — Подумай, как славно! Сами пришли!

— Оставь! — ответил он. — Неужели ты не понимаешь, что это… это просто художественный свист?

- не поняла Саша.

— Художественный свист! — сухо пояснил Митя. — Так называемая трепотня. И я не думаю… не считаю, что надо так уж приветливо улыбаться совершенно незнакомому человеку. По-моему, в этом не было никакой необходимости.

— Митя, да что ты?! Он ничего не ответил.

— Нянька… — сказал он, обращаясь к Анисье Матвеевне, и не успел договорить.

— А ты зачем тетю Анисю называешь "нянька". Это грубое слово! — сказала Аня.

И вдруг Митя встал. Его рука дрожала страшнее и больше, чем всегда. Он надел шинель.

— Я совсем забыл, — сказал он. — Я обещал заглянуть к Светловым. Я буду поздно, не ждите меня.