Современная американская повесть - Болдуин Джеймс - Страница 31

(А ведь Мэйзи все это ужасно будоражит, цветистые стебли и струи, пение, лица, внезапно освещенные на миг. Вот громадный шар из разноцветных искр медленно выползает из-за кромки обрывистого берега реки.)

— Звездочки! Звездочки! Звезды, танцуйте, пока вы горите!

Крикши достает скрипку, и ее голос разливается по испещренной пятнами лунного света тьме. Элси и Джим, Алекс и миссис Крикши танцуют.

— Падают и танцуют! Звезды, танцуйте, пока вы горите.

Фонарь на локомотиве поезда, петляя, пронизывает тьму, проносится над серебристой рекой, скрывается вдали с пронзительным, тоскливым свистом.

— Звездочки! Звездочки!

Ох, да это ведь все мы, думает Мэйзи, те же самые мы. Внезапно ее цепко стискивает страх: а теперь должно случиться что-нибудь плохое. Опять.

Но на время становится легче. Анна оправилась, хозяйничает, как и прежде, взяла все дела на себя: дом снова приведен в порядок. Анна делает тайком первый страховой взнос; Джим тайком подыскивает для Анны подержанную швейную машинку. В огороде пробивается хлипкая, бледная поросль, постепенно набирает силу, и вот что-то начинает появляться на столе. Анна устраивает теперь вылазки не только за зеленью, но и за ягодами: нашли участок, где растет ежевика.

В один прекрасный день Анна одевает детей во все чистое и ведет их к Храму Знаний. Грязный, приземистый дом, в недавнем прошлом магазин (сгодится для промышленного городка), а на полках и снотворное, и просто чтиво, и волшебство (от которого большая часть детей давно уже отвернулась в гордом негодовании, ибо разве не через посредство книг, не через посредство печатного слова их признали неспособными к учению, бессловесными, бессловесными, бессловесными? Книги сурово объявляют им: то, что в нас заключено, к вам не имеет никакого отношения).

Но для Анны это волшебство (разные места, где ты сроду не бывал и никогда туда не доберешься; узнаешь, что у разных людей в голове и про разные вещи, о которых ты вовек не узнал бы); кроме того, здесь находится ключ к лучшей жизни, и судьба, возможно, повернет его в один прекрасный день. Анна выписывает для каждого из ребят карточку. Только Беи листает свои книжки-картинки — Мэйзи и Уилл даже не раскрыли своих. Ибо нужны ли «много-много-лет-тому-назад…» и «они-жили-счастливо-до-конца-своей-жизни», нужно ли им все это? Нужны ли Мэйзи сказки, выбранные для нее библиотекаршей? Нужны ли приключенческие книжки и книжки о чудесах, выбранные для Уилла? Нужно ли все это, если существует приключенческий и сказочный мир мусорной свалки и города, волшебные чудеса экрана в темном зале кинематографа по субботам?

(Тот волшебник уже опутал своими чарами детей Анны. Незаметно проникая в их сны и пробуждения, в их воображение, в их повседневные дела и игры, он формирует, он меняет их. Даже внешне: у Уилла теперь узкие глаза, растянутые губы, развинченная походка — если только он не забывает. Он теперь всю жизнь будет криво ухмыляться: он Билл Харт.)

Временами Уилл или Мэйзи приносят домой что-нибудь из найденного на свалке. Ржавая вафельница, английские булавки, почерневшие вилки и ложки, катушка от детекторного радиоприемника, кастрюля, которую можно продать. Однажды стул (из-за него пришлось подраться — отломан обод под сиденьем и ножка). В кухне на высоком подоконнике, рядом с осколком от призмы, стоит сине-фиолетовый пузырек из-под чернил, который Анна терла и отмачивала раз десять, не меньше, чтобы стекло стало совсем прозрачным и красиво сверкало, пропуская солнечный свет. Чайное блюдечко… трещинки придают призрачную таинственность пейзажу: покрытый снегом горный склон, облака, ели, крошечные фигурки японцев, которые, сгибаясь под тяжелой поклажей, тащатся по изогнутому красному мосту; оно поставлено посредине кухонного стола, чтобы вызывать всеобщее восхищение.

Мэйзи и Уилл тайком подкрадываются к грузовикам и фургонам со льдом, подбирают с земли льдышки, суют в рот и глотают; иногда, пока развозчик отпускает покупателю лед, им удается незаметно стащить целую пригоршню из машины. Гибкие и проворные, они научились забираться в кузов на ходу и сбрасывают вниз кусочки льда, а случается, и целый брусок, в руки тому, кто поджидает на тротуаре. (Но Мэйзи недолго участвует в этих проделках. Однажды раздается песенка:

и после этого от застенчивости и стыда ее тело делается неловким. Два раза ей не удается прыгнуть в кузов на ходу, она чуть не попадает под колеса. Ее покидает радостное ощущение собственной гибкости, собственной силы.)

На свалке есть тент, он же шатер Джинеллы, особняк Джинеллы, придорожная гостиница Джинеллы, остров Джинеллы — королевы туземцев, дворец Джинеллы, словом, все, что угодно — как она нынче пожелает. Расплющенные жестяные банки, с которых, дабы они сверкали серебром, содраны бумажные наклейки, нанизаны вперемежку с пуговицами и бусинами на приклеенные спереди к тенту бечевки и образуют эффектную портьеру у входа в шатер. С высочайшего соизволения хозяйки сюда иногда допускается Мэйзи, если принесет с собой нечто достойное быть положенным в рогожный мешок. Рогожный мешок, в который отправляются и портьера и тент, когда сама Джинелла отправляется восвояси, наполнен всевозможным «реквизитом»: белокурые, похожие на стружки кудри, продавленные шляпы, растерзанные игрушечные мишки, рваные тюлевые занавески (для дорожных и свадебных туалетов), кисти, бахрома, тюбики из-под помады, жалкие останки туфель и ботинок на высоких каблуках, роскошные драгоценности, которые фирма Тиффани не рискнет признать своей продукцией: позеленевшие кольца для занавесок, перья, блесны, отделка из бисера, осколки стекла, блестящие витки проволоки и детали от машин. Все, что висит, блестит, бренчит и мельтешит.

Словарь двенадцатилетней Джинеллы — весь из избранных кинофильмов. Мэйзи, в недавнем прошлом жительница деревни, даже не видела ни одного из них. «Арабский шейх», «Помятые цветы», «Раба любви», «Ее ничто не остановит», «Бурный поток жизни», «Простейший путь».

(Раскинувшись на ковре, делая вид, будто по ее телу, шелестя, скользит шелковая ткань, повязав голову тюрбаном, дымя длинной воображаемой сигаретой — говори же: обольсти меня, обольсти. Я Назимова. Увези меня в загородную гостиницу, хочу кутить. Хочу. Никогда, никогда, никогда. О, мой альфонс, мой альфонс. Миг экстаза, а потом всю жизнь раскаиваться.)

А однажды, когда они были вдвоем, она страстно обвила руками Мэйзи, издавая сладковатый запах «Голубого вальса» и потного тела: «Ну, шепчи же мне, шепчи: „Жаннин, о королева ты моя цветения сирени. Жаннин, мечтаю, брежу я цветением сирени“. Шепчи мне это. Поцелуй меня. Никогда, никогда в жизни не расставаться, о моя языческая любовь».

Вечерами на крылечке Бен вываливает Джимми свои кошмарные вирши:

И жалобно, будто понимая, о чем речь:

И горестно: