Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 9

— В четверг пойдем в загс, — сказал он. — Но не раньше.

— Если бы я могла, то убила бы тебя!

— В четверг, — повторил Афиноген. — Во вторник у нас профсоюзное собрание, а понедельник — сама понимаешь — черное число. И в среду никак нельзя, у меня банный день.

В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.

— Не надо, милый, — попросила Наташа. — Не смотри так на меня. Не надо.

— В четверг я зайду за тобой в десять утра, — сказал Афиноген. — Давай сверим часы.

По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: «Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа».

5

В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.

Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.

— Неужели, — приступил Верховодов, — у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?

— Да, — ответил Прутков с гордостью и вызовом, горбясь под тяжестью непривычной амуниции. — Что тут такого? У меня папа известный ученый и мама преподает в консерватории. Им положено.

— Понятное дело, таким родителям… А где сейчас отец–то?

— На фронте, где же быть еще.

Верховодов усомнился. Известные ученые вряд ли воюют на фронтах.

На опушке они приладились отдохнуть. Верховодов привалился спиной к большому корявому пню и стал перематывать портянку. Сосунок Прутков стоял рядом в обвисшей шинельке и вглядывался в дальний край леса. Дождик почти прекратился, роился в воздухе, не доставая до земли.

— Там фрицы? — спросил мальчик.

— Сядь! — резко приказал старшина. — Не торчи! Тут не папашина квартира тебе.

Прутков послушно шмякнулся прямо в липкую грязь.

Он уныло поглядывал на Верховодова, и лицо его поземлело.

— Сейчас я умру, — плаксиво протянул он, — сейчас мне крышка. Сейчас вот, я слышу, чувствую!

Верховодов хотел выругаться, а то и врезать разок мальчишке за панику, но язык его чудно заклинился во рту и руки опустились. Он увидел перед собой не юное, а перекошенное сизым ужасом лицо. В мокрой тишине возник сиплый звук, щелкнула хлопушка мины, и Верховодов повалился набок, в пустоту. Взрывом вырвало, срезало, как лезвием, пень за его спиной. Когда он очухался и сел, Пруткова рядом не было. Его вообще больше не было нигде. А на том месте, где мальчик чутко издалека услыхал свою смерть, из бурого месива земли и крови торчала грязная без пальцев и кожи худенькая рука с прилипшим к кисти проводом.

Верховодов покачал головой, потом дообернул запачканную глиной портянку и потянул катушку дальше. В роте не сразу разобрались, что он контужен, и ротный долго с пеной у рта требовал у него каких–то сведений. Петр Иннокентьевич в ответ лишь улыбался, пританцовывал, ему не терпелось вдарить чечетку, и воинственно мычал. Он онемел на два месяца.

Впоследствии Верховодов рассказывал этот случай по–другому. Будто бы они были хорошими друзьями с солдатом Прутковым, чуть ли не братьями. Будто бы отчаянный хлопец Прутков неоднократно поднимал взвод в штыковую атаку и только благодаря его, Вер- ховодова, постоянной опеке долго оставался цел.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Будто бы он схоронил младшего брата на светлой поляне и в изголовье укрепил жестяную звезду. Верховодов тщетно обманывал свою память. Он не хоронил брата, а уходил, танцуя, по стерне, тянул катушку, бежал от страшной, сине–желтой, в травинках и грязи тонкой торчащей руки.

От бреда памяти его избавил звонок. Прибыл верный обещанию Афиноген Данилов.

Петр Иннокентьевич сильно обрадовался, усадил гостя в красном углу под портретом академика Ивана Павлова.

— Отчего же один, Геша? — поинтересовался Петр Иннокентьевич, расставляя на столе закуску, наливочку, рюмки из серванта.

— Один? А с кем я должен быть?

— Ты же хотел, хм, позвольте, — с девушкой.

— Какие там девушки, Петр Иннокентьевич. Уберег господь… Суматошные, пугливые создания. Не надо,

Лучше в омут… Вот хотя бывают, правда, красивые женщины. Посмотрит — рублем подарит. Но обычно — наоборот. Разоренье, плутовство, падение нравов и ветвистые оленьи рога до небес.

Верховодов сладостно почмокал губами, припоминая.

— Да, Геша, ты, вероятно, близок к истине. Я тоже в молодости… имею кой–какой опыт, разумеется. Не мне, старику, говорить, но, конечно, бывало. Эхма!.. Однако не смотрю так мрачно. Женщины, конечно, некоторым образом украшение и блеск жизни. Ты пей, Гена…

Афиноген пригубил, восхищенно закатил глаза.

— Послушай одну старую историю, — заспешил Верховодов. — Про женщин. Я расскажу! Но давно, конечно, было. Влюбился мужик в свою госпожу — богатую светскую даму из высшего общества. Исстрадался, Гена, весь насквозь, измучился. Охудел, зелье даже в горло не шло. Но как ему к ней подступиться! Она в шелках, в нарядах, арии поет гостям, а он, как есть, в лаптях и тулупе. При конях службу несет. Дама эта, разумеется, видит мужицкие терзания и вроде посочувствовала ему. Однажды вызывает его к себе в гостиную и подводит к буфету… Слушай, что дальше. Наливает мужику в деревянную рюмку водки и говорит: пей. Он, конечно, губы утер и выпил. Не в радость выпил, а так, из уважения. Теперь дама наливает водку в серебряную рюмку и опять говорит: пей… Выпил. Что дальше, думает, будет происходить. Дама разлюбезная тем временем поводит обнаженным плечиком, подмигивает мужику и наливает водку в золотую рюмку с царским вензелем: пей! Выпил мужик, дело знакомое. А сам уж, конечно, растерялся стоит. Днем дело–то. «Ну как эта водка?» — спрашивает госпожа с лукавством. «Обыкновенная, — отвечает мужик, — что та, что эта из одного, поди, графина налита». «Ну вот, — объясняет ему дамочка, — так и женщины все одинаковые. Оправа только разная».

Поклонился мужик за науку, все понял и ушел. И после того урока вскоре излечился от пагубной страсти. Как тебе этот случай, Геша?

— Все точно, — кивнул Афиноген. — Как в действительности.

Верховодов порозовел и возбудился от хорошего разговора.

— Мужчины, нет, другое совсем дело, Гена. У ^мужчин есть воля, ум и цель. Поэтому их жизненный путь складывается в зависимости от идеи. А женщины, Гена, как растения. Солнышко светит — они счастливы, дождик закапает — цветут пышным цветом. Холод настанет, буря — никнут, Геша, и засыхают до самого корня. Что ты, дорогой. Ты мужчину не равняй. Настоящий если мужчина, то живет со смыслом и защищает идею. Даже я, старик, а борюсь со злом и мракобесием и защищаю зеленую природу от посягательств распоясавшихся хулиганов.

— Великое вам за это спасибо от всех федулин- ских жителей, — сказал Афиноген. — Они вас любят и уважают.

Верховодов чуть не всплакнул от добрых, чудесных слов и забыл окончательно солдата Пруткова. Они еще с Афиногеном долго просидели за столом и беседовали про разные дела, которые ежечасно происходят вокруг нас и незаметно влияют на течение жизни…

6

В старину писали романы, где второстепенным лицам отводилось столько места, что, казалось, автор слишком увлекся и намерен прихватить еще одну жизнь, чтобы дописать роман до конца. Часто писатель от второстепенных героев незаметно переходил к еще более второстепенным родственникам второстепенных героев и не ленился описывать не только подвиги и деяния людей, но и то, как они были одеты, какими болезнями болели и в котором часу садились завтракать. Все это с пугающей подробностью и редкостной достоверностью. Именно поэтому литература стала житейской историей недавних эпох. Не знаю как кто, а я читаю старые толстые великие романы с уважением и трепетом, испытывая такое же чувство, какое испытывает пахарь, шагая по краю кропотливо, глубоко и ровно вспаханного поля.