Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 71

— Миша, ты говоришь что–то ужасное. Не судья ты ему и не можешь быть судьей. Я‑то с Юрием Андреевичем познакомилась, когда он чуть постарше тебя был. Какой он был? Резкий, огневой, щедрый на выдумки, на забавы, душа любой компании. Не веришь? А ты поверь. Матери не врут своим сыновьям.

— Бывает и обманывают.

— Нет, я правду вспоминаю. Ты–то по сравнению с ним даже поспокойнее будешь, Миша. Мой у тебя характер, не его. И слава богу… Расскажу один случай, только смотри ему не проговорись. Мы когда встречались с папой, дружили, так у нас называлось, то за мной ухаживал еще один военный — слушатель академии. За твоей мамой, Мишенька, многие ухаживали, но этот особенно неотступно. Юра про него знал, они знакомы были. Я если хотела твоего отца подразнить, ему говорила: вот опять Веня звонил. Приглашал туда–то и туда–то. Ух, он ревнивый был, набычится, позеленеет сразу — вытянется в струнку: «Что же ты не согласилась?» — «Вот не согласилась, видишь!» — «Соглашайся, соглашайся! Выгодный жених! Генералом будет!» Мне нравилось, как он ревнует. Это всем женщина^ нравится, если они влюблены…. Однажды мы с Юрой поссорились из–за чего–то, не помню, из–за пустяка. Он пропал — день его нет, два нет. Тут звонок — Веня. Приглашает меня на просмотр в Дом кино. Какой–то редкий фильм. Я от злости согласилась… Заехал за мной Веня на такси, счастливый, с цветами. Я его увидела и подумала: вот этот человек по–настоящему меня любит и готов ради меня на все. А для твоего отца, — я тогда рассудила вроде тебя, — главное собственное самолюбие. Подумать я так подумала, но легче мне не сделалось. Я‑то сама уже без Юрия Андреевича жить не могла и не хотела. Поехали на просмотр. Веня изо всех сил старается меня развеселить, комплименты сыплет, а сам грустный, видит все–таки — нехороши его дела.

Погасили свет, началось кино. Я на экран почти не гляжу, ругаю себя на чем свет стоит. А ну как Юра в это время мне звонит или, того лучше, пришел домой мириться… Маму я просила не говорить, где я и с кем, сказать — с подругой ушла. Примерно половину картины прокрутили. Вдруг в зале зажигается свет. В публике свист, крики — недовольство. Фильм продолжается, а свет горит. Что случилось? Оглянулась я, — горе мое! — по проходу шагает Юрий Андреевич, бледный как покойник. Я ему навстречу. Он меня за руку взял, из ряда, как репку из грядки, вырвал — все молчком! — и повел к выходу. Пока мы до двери дошли, свет все горел. Зрители свистеть прекратили, смеются, Веня остался в одиночестве досматривать фильм. Вывел меня Юра на улицу. А меня ноги не держат. Думаю, обязательно он меня сейчас ударит. Нет, не ударил, а сказал: «Нельзя так, Даша, хочешь с ним быть— будь. Обманывать не надо!» Через месяц мы и расписались… Ты отца считаешь холодным и рассудочным — это не так. Поверь, Миша, это не так! Столько огня, сколько в твоем отце зажжено, мало в ком встретишь. Только он его скрывать умеет.

Миша был подавлен рассказом матери, который так не вязался с привычным обликом отца, человека властного, суховатого, умеющего в самом душещипательном разговоре с сыном смотреть оскорбительно мимо, иа какие–то одному ему видимые ориентиры, — ох, этот его страшный удаленный взгляд. Миша привык думать, что отец его, разумеется, способен страдать и волноваться, но не от обычных человеческих страстей. Нежные чувства, ревность — нет, это не его область. И вот пожалуйста: Юрий Андреевич совершал хулиганские (а как еще назовешь?) поступки, безумствовал от любви.

Миша решил, что надо срочно позвонить еще разок Свете Дорошевич. Как будто нечто новое мог он ей сообщить, не про отца, про себя самого.

Он позвонил:

— Света, можно мы с тобой увидимся сегодня?

— Нет, не можно.

— Я хочу объясниться. Неужели ты такая безжалостная?

— Послушай меня, Михаил Юрьевич! Будь мужчиной! Девушка с женихом идет в ресторан, не мешай ей. Пойми ее взволнованное радостное состояние… Чего ты от меня добиваешься?

— Света!

— Чего?

— Последний раз встретимся. Света! Если ты не хочешь со мной дружить… что мне делать со временем? Которое у меня осталось. Куда мне его деть?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Нам это знать ни к чему.

— Света, не бросай меня так. Я тебя умоляю! Я пропал, совсем пропал, вокруг пусто и сыро… Только о тебе думаю, только о тебе. Ничего не могу делать, читать даже не могу. Ничего не понимаю. Тебя одну вижу… Света, так не говорят, я знаю. Ты смеешься? Я опять тебя обидел? Пойми, не мог я отпустить тебя в милицию, не мог. Глупо, если ты только из–за этого мучаешь меня.

— Все, Миша, все. Я побежала, кличут. Жених зовет делать выкройку… Не звони. Не звони мне, понял? Девушке надоело и скучно. Хочешь, я познакомлю тебя с подругой? Все, все. Побежала. Целую, любимый!

«Ту–ту–ту!» Миша прижался лбом к вешалке. Короткие гудки еще связывали его со Светой Дорошевич, доносились оттуда, где была она. Вдруг он прозрел… Она же рядом, в пяти минутах ходьбы. В ателье. Какого черта! Он может пойти и заказать ей брюки. Нет, брюки — это пошло. Лучше пиджак. Конечно! Именно пиджак спортивного покроя. Заодно можно полюбоваться на ее жениха. Составить о нем мнение.

«Как же я страдаю из–за тебя, Света, — подумал он, — как мне плохо. Что же, оказывается, все врали про любовь. Все писатели врали, все поэты. В любви ничего нет для человека, кроме унижения, кроме гадкой невыносимой тошноты. И никто не предупредил. Любовь не возвышает, она расплющивает. И это то, к чему все стремятся, о чем мечтают с детства. Любовь! Нет, не надо себя обманывать. Если бы она меня любила, если бы она меня любила и не обижала, все было бы иначе.

А не сходить ли в милицию, — думал дальше Миша. — Там разузнаю про этого… Карнаухова и как–то помогу ему. Докажу ей, что я не испугался, а предпочел действовать по–умному. Да нет, это, конечно, был только повод. Ей нужен был повод, чтобы от меня избавиться. Как глупо все».

Глупым было главным образом то, что Света Дорошевич похоже с колыбели и по сей день проживала в мире эмоций и необъяснимых поступков, а он по–прежнему пытался проникнуть туда, куда ему хода нет. Звонить ей, объяснять что–либо, конечно, бессмысленно. Действие, действие может его спасти.

Заерзал ключ в замке входной двери. Миша повесил наконец изгудевшуюся трубку — отпер дверь. Юрий Андреевич пришел обедать.

— Привет, — поздоровался он с сыном. — Что нового?

— Ничего.

Обедали они на кухне. Отец с аппетитом хлебал мясной борщ, косился на сына.

— Папа, у тебя, кажется, работает некто Карнаухов?

— Не у меня, а в институте. Николай Егорович возглавляет отдел координации. Что тебя интересует?

— У него сына позавчера забрали в милицию.

— Ну да? Ты откуда знаешь? У него два сына. Которого?

— Кажется, старшего. Провели под конвоем по всему городу.

— Но–о–вость, — протянул Юрий Андреевич. — То- то старик будто не в себе. Хотя… А что он натворил, собственно?

— Я думал, ты мне скажешь.

Кремнев доел борщ, и Дарья Семеновна тут же поставила перед ним тарелку с дымящимся бифштексом,

— Странные у тебя представления, Михаил. Мы в институте не занимаемся домашними делами — там у нас люди план выполняют. Твой Карнаухов как раз, по–моему, мало на что способен. Его на пенсию собираются провожать… Сынок арестован? Любопытно… Ошибка, наверное, какая–то.

«Нет у нее никакого жениха!» — в этот момент осенило Мишу.

— Ты чего дергаешься, сынок?

— Нет, папа, я так… Пойду я.

Он спешил в ателье, обдумывая на ходу план вторжения. За квартал до цели припустил бегом. Вошел в ателье. У стола приемщицы — хвост, очередь. В большинстве — женщины. Стены увешаны образцами тканей. Прямо у входа — огромный прейскурант расценок. Прейскурант огромный, но подвешен к самому потолку, цифры и шрифт мелкие — прочитать невозможно. «Сейчас выглянет Светка, увидит меня — совсем глупо», — понял Миша, потоптался для приличия у декоративного прейскуранта, выскочил на улицу.

Света Дорошевич, торопясь, криво загладила брюки, а их ждал в приемной какой–то выгодный клиент. Через минуту в рабочее помещение влетел разгневанный Энрст Львович, волоча брюки за одну штанину.