Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 54

Стукалина держала нос по ветру.

— Не беспокойтесь! Я так выступлю — гром прогремит. Я ему устрою финскую баню! Никогда прежде не выступала, не люблю, а тут выступлю, постою за справедливость.

— Отлично, — голосом Кремнева похвалил он. — Хотелось, чтобы и другие наши товарищи не отмалчивались. Это будет откровенный нелицеприятный разговор. Довольно шептаться по углам.

! — Выступлю! И другие выступят. Измучился народ под его начальствованием, натерпелся унижений. Инна Борисовна выступит непременно… Кабы еще этих урезонить, никогинщиков. А то ведь они тоже, поди, поползут на трибуну. Кабы им заранее хвосты прищемить.

— Как?

Стукалина надулась коварством, как шар водородом, понизила голос до глухого пощелкивания; хотя никто их не мог слышать, коридор был пуст — обеденный перерыв.

— Главный заводила у Карнаухова, собутыльник его Мефодьев Кирилл Евсеевич. Он из ума–то давно выжил, но может скомпрометировать. К нему некоторые по глупости прислушиваются. Его в этот день отослать бы куда–нибудь подальше… Я после придумаю. Хоть бы и звонок из райкома организовать — он же парторг. Мальчишки еще, сопляки наши отдельские, куряки которые, — им бы только дай языками потрепать. Хорошо ихний самый жуликоватый в больницу угодил. Допредставлялся, голубчик.

— Данилов?

— Генка, он. У него за место человечьих слов яд изо рта вытекает. С ним в комнате Наталья Иосифовна работает, женщина культурная, робкая, четверо детишек у ней. Жаловалась мне! Бывало, наслушается его диких признаний — ночами после мается, не спит. Почему, я вас спрашиваю, дозволено изголяться над пожилой заслуженной работницей? Кто дал такое право? Ну, мы–то с вами знаем кто.

Легок на помине, вышел из своего кабинета и поравнялся с ними Николай Егорович. Как обычно, шагал он тяжелой походкой, смотрел прямо перед собой, но зорко все примечал. Сухомятин от неожиданности покраснел, как краснел давным–давно в безмятежные юные годы, пойманный учителем на списывании. Клавдия Серафимовна поздоровалась ангельским голоском:

— Добрый день, Николай Егорович! Покушать решили?

— Здоровались утром, Клава. По воздуху пройдусь немного. Вы, Георгий Данилович, загляните ко мне после обеда.

— Хорошо.

Карнаухов миновал их, вдруг остановился, обернулся, словно что–то припомнил.

— Клава, передайте Инне Борисовне, пусть тоже ко мне зайдет.

— Непременно, Николай Егорович, непременно.

Карнаухов скользнул по ним невеселой улыбкой, казалось, он нес в себе какую–то суровую думу, а здесь в разговоре она выскользнула невзначай — поди догони. Сухомятин ничем не мог ему помочь. Они работали вместе несколько лет, по–разному складывались их отношения, всякое бывало: ссоры, непонимание, взаимные упреки, — но ни разу Карнаухов не унизил своего зама, не использовал своего положения начальника. Зато нет–нет да и ловил Сухомятин на себе эту потерянную, невеселую улыбку, ни на ком другом не ловил, а на себе ловил. Что она означала?

Николай Егорович вышел во двор и свернул за угол административного здания. Тут начиналась липовая аллея, которая шагов через двести приводила к небольшому искусственному пруду. Возле пруда под сенью деревьев были расставлены скамеечки и столики; здесь обедали летом те, кто предпочитал приносить еду из дома. Большинство сотрудников института либо питались в здешней очень приличной столовой, либо успевали за час обернуться домой. Карнаухову обеды готовила жена, но сегодня ему просто невмоготу было идти к ней. Чем он мог ее утешить? Утром, улучив минутку, он позвонил Голобородько, и тот дал ему телефон следователя. Голобородько ничего не сказал путного, уклонился, хотя Николай Егорович напомнил ему о давности их знакомства, о том, что федулинские старожилы должны поддерживать друг друга. Следователь тоже мычал что–то невразумительное, но в голосе его по сравнению со вчерашним появились какие–то извиняющиеся нотки, — Карнаухов догадался: новости есть,

плохие или хорошие, но есть, и решил сразу после работы заглянуть в милицию.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

За одним из столиков на свежем воздухе попивал молочко и грыз сухарики Кирилл Евсеевич Мефодьев. Увидев Карнаухова, он приглашающе махнул рукой.

— Угости сухариком, — присев, попросил Карнаухов.

— Бери. Тебе, Коля, надо полный обед съесть. Ты худеешь, я замечаю.

— А ты по–прежнему, как английский лорд, обедаешь по вечерам?

г — Так для здоровья полезнее.

Мефодьев выбрал удобный столик: в тени, с видом на пруд. Неподалеку закусывали другие люди — в основном молодежь. Понятно было, почему они тут пробавляются кефиром и хлебом. Получка через день, а семьями они пока не обзавелись — это были ребята из общежития, строители и молодые специалисты. Поедали они свой скромный обед беззаботно, с шуточками, щедро бросали кусочки хлеба в пруд, на потеху рыбкам.

— Как они, настроения? — спросил Кирилл Евсеевич, глядя на старинного приятеля с состраданием и еле заметной насмешкой. — Хотят, я слышал, тебя от- почковать из наших славных рядов?.. Учил я тебя, Коля, не лезь в начальники. Еще когда предостерегал, вспомни, — лет двадцать назад. Тут тогда пруда этого не было, и вон тех корпусов не было… Тебе, видишь, захотелось возвыситься над людьми, теперь пожинай плоды. Меня вот никто не трогает, хотя мне, но секрету сообщу, шестьдесят шесть годиков. Ешь, ешь сухарики, угощайся. На, молочка хлебни, не побрезгуй. Самый полезный продукт — пастеризованное молоко. Пей три бутылки в день, как я, и никакая хворь тебя не одолеет.

Николай Егорович отхлебнул большой глоток и не почувствовал вкуса. Молоко холодом ознобило горло.

— Ты что, в холодильнике его держишь?

— А как же. Маленькие удовольствия и нам, рядовым сотрудникам отдела, доступны.

— Послушай, рядовой руководитель группы, у тебя сын вроде на юриста учился?

— Учился. И выучился. В Москве обитает в качестве адвоката. Хочешь, чтобы он тебя на работе сохранил? Это можно… Давай мне задаток — сто рублей, я ему напишу письмо. Он ко мне прислушается, уважает отца.

Очень захотелось Карнаухову поделиться своей бедой со старым товарищем, с кем еще мог он обсудить положение, посоветоваться, да язык не поворачивался. «После как–нибудь», — подумал. Все же что–то в нем за эти грустные дни набродило такое, что требовало исхода, перло наружу, как бражка в щель. Не мог он так глупо перегорать внутри себя, не имел права, слишком много сил это отнимало, никуда не направленных сил.

I- Хочешь знать, почему мне тяжело, Киря? Думаешь, потому, что начальство решило от меня избавиться? Нет. Хотя и это имеет значение. Не чувствую я особой вины за собой, не нахожу, что отдел зашился. Тем более недостатки я сам вижу ясно и, думаю, смогу их исправить. Особенно торопиться тут нельзя. Люди не машины, и шестеренки у них не металлические. Ситуация такая, что прежде институт рос, как растет ребенок. Нужнее всего на этой стадии ему были витамины роста, рыбий жир. Теперь задача иная. Научить выросшего ребенка понимать свои возможности, свою новую мощь, заставить его работать как положено взрослому человеку, без скидок и слюнявчиков. Наверное, свежему человеку легче это сделать, но смогу и я… Да не про то я тебе хочу сказать. Мне горько, Кирилл, что люди, которые меня хорошо знают, с которыми столько вместе работали, вроде бы ждут не дождутся моего ухода. Я вижу. Ходят, шушукаются. И в глазах почти у всех какое–то жадное нетерпение. Будто любуются со стороны, как другие охотники загоняют дичь в силки. Мне не столько за себя горько — и за них тоже. Я, возможно, в людях разочаровываюсь на старости лет. Может такое быть?

— Непонятно… Ты ожидал, что слухи о твоем уходе вызовут волну самоубийств, как смерть Сергея Есенина, а тут — на тебе, равнодушие.

— Не надо так со мной, Кирилл! — попросил Карнаухов.

— Не надо? А если мне стыдно от тебя такое слышать?.. Азы психологии коллектива тебе–то уж пора понимать. Не думал, что ты разнюнишься. Отыскался, господи, отец солдатам, слуга отечества. Коля! Коля! Ты же руководитель: для нас, рядовых, ты не обычный человек. В любопытстве, которое ты так тонко, по–девичьи подметил, может быть скрыто не равнодушие, но и восхищение. Люди ждут, как ты выпутаешься, ждут от тебя очередного примера, урока. Они привыкли учиться у тебя… Никому и в голову не придет, что ты можешь так мандражировать.