В объятьях олигарха - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 64

— Никто вас не заставляет.

— Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.

— Чушь какая–то, — сказал я. — Слушать ничего не желаю.

Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:

— Никак не пойму, чего она в тебе нашла?

— Кто? — спросил я.

…Как обычно, ужин принесла Светочка, свидетельница убийства Гария Наумовича. Она не оставляла меня своим попечением и при желатиновых ваннах, как и при всех других процедурах помогала доктору Патиссону. В его присутствии вела себя безукоризненно, строго, как настоящая медсестра, ни словечка лишнего, зато когда оставались наедине, превращалась в простодушную, добрую девушку, может быть излишне шаловливую. У меня от ее щипков и покусываний все бока были в синяках.

Кормили теперь хорошо: на сей раз Светочка подала свиную отбивную на косточке с жареной картохой (шедевр бабы Груни), овощной салат, сдобренный оливковым маслом, и жбан английского черного эля, благоухающего, как сырой погреб. Я внутренне паниковал, поэтому жевал энергично, как мясорубка, пиво отпивал сразу по полкружки. Светочка следила за мной с умилением, подперев подбородок кулачками. Видно, что жалела.

— Скажи, Светлана Игоревна, — прошамкал я с набитым ртом, чтобы как–то отвлечься от мрачных мыслей. — Какой прок в желатиновых ваннах? Что они дают организму?

— Ну как же! — Она всплеснула ручками. — Ви–итечка! Посмотрели бы в зеркало, какой вы были три дня назад и какой теперь. Небо и земля. А аппетит! Конечно, если бы не ваша застенчивость… Не повредили бы сеансы сексотера- пии. — Светочка ненавязчиво поддернула ладошками пухлые грудки: лифчики не носила.

— Что ты, Света, Господь с тобой. — Я отмахнулся свиной косточкой. — Сексотерапия! До постели бы добраться после проклятых ванн.

— Вы не правы, Витенька. Умелая женщина, которая сочувствует партнеру, всегда сумеет его растормошить.

Вкусный ужин меня взбодрил, и к приходу Патиссона с его датчиками и тазиком я успел собраться с мыслями. Теоретически я допускал, что записка Лизы была искусной подделкой и надо мной затевали какой–то очередной опыт, но было возможно и другое: Лиза действительно доверяла Вове Трубецкому, какая–то была между ними связь, и с его помощью готовила побег, но если она в нем ошибалась (пятьдесят на пятьдесят), то этот эпизод можно использовать как последнее и неопровержимое доказательство моей подлости. Когда Оболдуев его получит, ему ничего не останется делать, как спустить незадачливого летописца и донжуана по кускам в канализацию. Правда, по–прежнему не было ответа на важный вопрос: какая польза Патиссону или кому–то другому избавляться от меня столь радикально? И зачем было городить огород с убийством Гария Наумовича и с полутора миллионами моего долга?

Доктор Патиссон, проницательный как ведьмак, заметил, что я даже против обыкновенного не в своей тарелке, и, подключив прибор, со смешком поинтересовался у Светочки:

— Похоже, чем–то ты нашего писателя огорчила. Неужто отказала в утешении?

— Напротив, профессор, — с обидой отозвалась милая девушка. — Намекала, что ему не повредит, но, видно, не нравлюсь как женщина чем–то.

— Кушал он как?

— Все съел, что принесла. И пива выпил кувшин.

— Ах, даже так? — Доктор обернул ко мне доброе лицо, украшенное золотыми очочками. — Голубчик мой, ежели вас что–то гложет, поделитесь со своим папочкой. Любой нарыв разумнее вскрыть, чем загонять болезнь внутрь.

Говоря это, он увеличил напряжение на приборе и с любопытством следил за моей реакцией. Я послушно затрясся, как эпилептик, разбрызгивая на пол коричневую жижу из тазика, но быстро оправился.

— С чего вы взяли, герр доктор? Ничего меня не гложет. Ваши процедуры отвлекают от работы — это да. Это беспокоит. Тем более что Леонид Фомич поторапливает.

— Позвольте с вами не согласиться, — возразил Патиссон, умильно улыбаясь. — Как могут повредить процедуры, направленные на снятие стресса? Тем более желатиновые ванночки совокупно с электрическим током. Без лишней скромности скажу, это мое собственное ноу–хау.

— После вашего ноу–хау я три часа валялся, как паралитик.

— Превосходно, батенька мой! Значит, идет активнейший выброс психотропных шлаков. Некоторые горе–медики рекомендуют чистку кишечника, применяют голодание и разные диеты. Бред, шарлатанство. Пользуются невежеством публики и заколачивают на этом, заметьте, приличные бабки. Чистить следует душу, а не кишки. Особенно когда речь идет об интеллигенции, к которой мы с вами, к несчастью, принадлежим. Душа, дух руссиянского интеллигента представляет собой не что иное, как вонючее отхожее место, наполненное словесной блевотиной. Или вы и с этим будете спорить?

— Вообще не имею привычки спорить, но факт остается фактом. Ваши так называемые чистки отнимают уйму времени, а результат нулевой, если не сказать хуже.

— Как это нулевой? — возмутился Патиссон. — Голубчик мой, да вы знаете ли, что такое стресс? Возможно, это главная и единственная, а по теории француза Селье так и есть, человеческая болезнь. Стресс держит в напряжении все внутренние органы, и какое–то слабое звено — почки, печень, сердце — в конце концов не выдерживает, выходит из строя. По моему глубокому убеждению, если удастся победить стресс как первопричину всех недугов, человек, вполне возможно, обретет бессмертие. И вы еще говорите мне о нулевом результате. Постыдитесь, сударь мой.

Трудно сказать, глумился ли он, как обычно, надо мной или впрямь, будучи маньяком, верил в научную ценность своих теорий. Когда процедура окончилась, он снял датчики с моих ушей, а Светочка перекинула мою руку себе на плечи и помогла доковылять до кровати, родная.

Ушли они вместе. Я попробовал читать — не тут–то было, выключил лампу, закрыл глаза, сна тоже ни в одном глазу. Тело постепенно расслабилось, но это не принесло облегчения. Не помогла и попытка погрузиться в воспоминания, хотя это лучший способ уйти от действительности. Так и промаялся несколько часов, ворочаясь с боку на бок. О Лизе и о том, что предстоит, старался не думать, словно боялся, что подслушают.

Вскоре после полуночи завыл добрейший бультерьер Тришка. Жаловался на судьбу. После того как он загрыз любимца Оболдуева, персидского кота Барсика, порвал двух китайских обезьянок — Жеку и Жуку и покалечил массажистку Шурочку, вышедшую спозарайку на двор, чтобы облиться ведром холодной воды по завету Порфирия Иванова, — после всех этих подвигов, уместившихся в один календарный день, Тришку перестали спускать с цепи даже ночью, только Лиза иногда прогуливала его на поводке.

Минуты три пес выл в одиночестве, потом к нему присоединились овчарки, наполнив тишину сумасшедшим лаем, а закончил ночной концерт, как всегда, с трудом проснувшийся дог Каро, утробно бухнув несколько раз, как в бубен. На время все стихло, затем, набирая силу, ночь наполнилась жалобными, щемящими повизгиваниями и стонами, доносившимися, казалось, отовсюду — с потолка, из–под пола, в окно… Наконец надо всем вознесся истошный бабий вопль: «Ратуйте, люди добрые!» — оборвавшийся на запредельном си–бемоле. Я знал, что происходит. В отсутствие хозяина свободные от дежурства гвардейцы Гаты смотались, как обычно, в ближайший поселок и притащили оттуда деревенских молодух, сколько смогли поймать. В стеклах внезапно вспыхнул отблеск близкого пожара и так же быстро угас. Раздался скрежещущий звук, как при разрываемой материи: так еще иногда вскрикивает напоследок человек с расколотым черепом…

Знакомые ночные звуки, ставшие почти родными. Далеко за полночь отворилась дверь в комнату, и голос Трубецкого тихо окликнул:

— Готов, Витя? Подымайся, пора.

Дальнейшее происходило будто и не со мной. Вместе с майором мы пересекли парк и выбрались к бетонному забору, откуда особняк казался бесформенной смутной горой. Ночь стояла теплая, с пригашенными звездами. По дороге нам никто не встретился. Даже овчарки куда–то подевались. Трубецкой шел чуть впереди упругим, звериным шагом. Я не удержался, спросил: