Безумные затеи Ферапонта Ивановича - Югов Алексей - Страница 8

— Шевро, — тихо сказал высокий.

— Я закупил партию, — ответили из-за двери, и она раскрылась. Они вошли. Запахом свежего хлеба был насыщен воздух помещения, и могучая теплота исходила от огромной печи, занимавшей половину комнаты. За печыо виднелся свет. Все трое прошли туда. Это было узкое и длинное подобие комнаты без окон. Стояла деревянная кровать с брошенным на нее полушубком, стол и несколько табуреток. Тускло горела керосиновая лампа. Огромные тени причудливо искажались, надломленные сводчатым потолком.

— Ну, — спросил открывший им дверь полный лысый человек в толстовке.

— Сопротивлялся... — сказал человек в борчатке.

Все трое замолчали.

— Это — с вами? — спросил хозяин.

— Вот. — Человек в борчатке положил на стол смятую, затасканную тетрадку.

— Возьмите табуретки, — сказал в толстовке, сел и, раскрывши тетрадь, слегка вывернул фитиль лампы. Трое склонились над столом.

— Что ж это? — с тревогой сказал в толстовке, перелистав тетрадь, — это совсем не то: здесь о глазах что-то! Чертежи... рисунки...

Его товарищи еще больше нагнулись к тетрадке, чуть не стукнувшись головами.

— А ну... — сказал третий, самый маленький из них, и голос его перехватило от волненья, так что он не мог продолжать.

— Читать? — робко взглянув на человека в толстовке, сказал он.

— А ну его. Куда к черту! — ответил человек в толстовке, свертывая в трубочку тетрадь и выпуская веером из-под большого пальца ее страницы. — Надо по-нашему: выводы! должны же здесь быть выводы! А ну, Александр, смотрите в конец.

Человек в борчатке взял рукопись из рук товарища и начал просматривать.

— Вот, наверное, — сказал он: «итак»...

— А, — «и т а к» — правильно! Раз «и т а к», значит то, что нам нужно, — рассмеялся он. — А ну, читайте, товарищ, вот как раз с этого «и т а к».

Он еще больше вывернул фитиль.

Человек в борчатке стал читать:

«...Итак, коснувшись физиологии органов чувств, мы установили аналогию между звуком и светом. Воспользуемся этой аналогией для наших рассуждений. Звук есть осознаваемое нами раздражение концевых аппаратов слухового нерва. Причиной этого раздражения мы считаем колебания, возникающие в звучащем теле. Когда число колебаний в секунду становится очень велико, ухо перестает воспринимать их, так же, как и колебания чересчур медленные. Низшая граница — 20 колебаний в секунду, высшая — около 40 тысяч. Колебания менее быстрые, чем 20 в секунду, и более быстрые, чем 40 тысяч, перестают быть звуком для нашего уха. Но это установлено приблизительно. Различных степеней тонкости слуха бесчисленное множество. Это хорошо известно каждому. Известно, например, что люди вообще-то с хорошим слухом не могут услышать сверчка или мышиного писка (Это звуки — частых колебаний). Несомненно, существуют люди, которые улавливают звуковые колебания ниже 20 в секунду и выше 40 тысяч. Вряд ли можно сомневаться и в том, что путем соответствующих условий и «упражнения» можно для очень многих из нас добиться тех же результатов. Во всяком случае, этот факт отмечен в житейском обиходе: «Вы знаете, моя девочка уж второй год занимается музыкой и, представьте, у нее очень развился слух!». Трудно сказать, от чего этот несомненный факт больше зависит: оттого ли, что создается привычная концентрация внимания на звуковых ощущениях, т. е. получается, так сказать, избирательное внимание или же от каких-то (может быть, молекулярных) изменений в самом воспринимающем аппарате. Для того, чтобы расширить границы колебаний, воспринимаемых, как звук, т. е. попросту говоря, для того, чтобы утончить свой слух, очень важно устранить все слишком сильные влияния на органы слуха. А жизнь, особенно жизнь большого города с его грохотом, полна этими влияниями. Слуховой нерв ежеминутно грубо травматизируется, в этом большая беда.

Человек, простоявший несколько часов на колокольне в пасхальную ночь, долгое время после этою не годится в качестве слушателя и ценителя скрипки. Один офицер, переживший осаду Осовца немцами, рассказывал, что когда, наконец, он покинул железобетонный каземат, непрерывно гудевший и содрогавшийся от канонады, то долго после этого его забавляло то обстоятельство, что шагах в десяти от гармониста он не слышал звуков гармошки, и ему казалось, что солдат делает только вид, что играет... Мы все знаем, какое значение имеет для четкости нашего восприятия фон. На «фоне» тишины до нас доходят такие звуки, которые мы не улавливаем в шумной обстановке.

Я нарочно, пожалуй, даже из педагогических соображений, остановился так много на звуке, потому что заметил, что люди, незнакомые с учением о свете и звуке, а также с физиологией органов чувств, легче усваивают все вышеприведенные рассуждения применительно к звукам.

Теперь мне легко будет перебросить короткий мост к рассуждениям о свете.

Я уже сказал, что здесь открывается огромное принципиальное сходство между звуком и светом. Каждый из семи цветов спектра обусловлен соответствующим количеством «световых» колебаний. Со стороны субъективной здесь дело обстоит аналогично звуку: светоощущение и цветоощущение мы приписываем раздражению элементов сетчатки «световыми» колебаниями. Красный цвет (крайний, с наименьшим числом колебаний) мы воспринимаем при четырехстах биллионов колебаний в секунду. Крайний фиолетовый, еще видимый цвет, соответствует семистам биллионов... Но, кроме видимых лучей, существуют еще невидимые. За красными лучами в сторону уменьшения колебаний идут инфра-красные, затем электрические. За фиолетовыми — ультра-фиолетовые и рентгеновские лучи. Здесь интересно отметить, что существуют насекомые, видящие ультра-фиолетовые лучи.

Конечно, невидимые лучи не имеют сейчас для нас практического значения. Но все это важно, чтобы подчеркнуть относительность наших суждений о свете и о цветах. Нам важно то, что в пределах видимых лучей существует бесконечная разница в степени восприятия их различными людьми. Между четырьмястами и семьюстами биллионов колебаний! Несомненным является то, что наши суждения о темноте, об освещении, об интенсивности света весьма относительны и субъективны.

Вообще-то говоря, очень мало случаев, когда мы можем сказать, что находимся в абсолютной темноте. Конечно, при полном отсутствии света видеть нельзя. Но этого-то полного отсутствия света практически никогда не бывает. То, что для нас — полная тьма, вовсе — не тьма для ночных птиц и кошек. И они видят хорошо в нашей «абсолютной» темноте. О человеке же известно, что, побыв некоторое время в темноте, которая сначала кажется ему абсолютной, он через некоторое время начинает различать предметы: «глаз, говорят, привык к темноте». Сетчатка стала чувствительна к более редким колебаниям.

Здесь полное царство относительности. После освещенной комнаты нам кажется темно, когда мы выйдем ночью на улицу (похоже на то, как после канонады прапорщик перестал слышать гармошку). После сильного раздражителя слабый не ощущается. Наш орган зрения в условиях современной жизни так же, как и слух, подвергается безжалостным травмам сильнейшими раздражителями. Вспомните ярко освещенные электричеством наши помещения, кинематографы и вообще всю жизнь культурного человека! А в то же время интересно, что сибирские бывалые ямщики даже в очень темную зимнюю ночь могут разглядеть следы санных полозьев! Этот факт говорит, во-первых, что даже в самую темную ночь, даже сквозь слой туч, звездное небо дает свет, достигающий земли, во-вторых, что восприимчивость глаза чрезвычайно велика и, в третьих, что ее можно увеличить соответствующими условиями жизни и... «упражнением».

Вот тот ход мыслей, который я преподношу в сжатой и простой форме, и который привел меня к выводу, имеющему совершенно исключительное значение для спасения нашего фронта.

Ясно, что тетрадь эта будет читаться человеком, превосходно знакомым с военным делом, поэтому мне не приходится доказывать, что ночное время, как правило, не является подходящим для широких боевых операций. Это правило подтверждается даже исключениями из него. Ночной удар наносят иногда противнику именно в расчете на ошеломление, зная, что противник ночью считает себя гарантированным от крупного натиска. Здесь, этой неожиданностью ночного удара, накосят противнику психический шок.